Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

стрелка настройки, но не двигалась, потому что папа никогда не слушал этот радиоприемник. У него был другой – небольшой транзистор с выдвигающейся антенной по имени ВЭФ. Этот же радиогигант из 60-х стоял просто так, никогда не используемый, вечно накрытый гранатового цвета бархатной тряпкой, чье присутствие придавало комнате несколько католический привкус. Короче, этот приемник давно превратился в некий сакральный столик, что ли. На темно-красном бархате всегда лежало большое увеличительное стекло, массивная и тяжелая линза, а рядом с ней – пепельница в виде морской раковины.

На отдельном гвоздике, вбитом в нижнюю полку секретера, висели серебряные карманные часы-луковица с гравированным вензелем на крышке. Часы не действовали. Обращает на себя внимание большое количество нефункциональных и недействующих объектов в этой комнате: неподвижный маятник, никогда не раскачивающийся. Огромный радиоприемник, который никто никогда не слушает. Молчащие часы на гвозде. Икона, к которой не обращаются с молитвами. Увеличительное стекло, используемое разве что для моих детских любознательных игр. Ненужная пепельница. Папа не курил, а гостей принимал не здесь, а у себя в мастерской на Маросейке. Там действительно каждый вечер стоял дым коромыслом.

Все эти предметы никогда не покидали своих мест, и всё содержалось в музейной чистоте, поддерживаемой усилиями моей бабушки, которая каждый день проходилась влажной тряпкой по всем поверхностям. Эта комната – инсталляция, что не мешало ей долго быть жилой и живой.

Впоследствии, когда квартира стала моей, я ничего не изменил, но количество нефункциональных предметов стало стремительно возрастать. Комнаты стали просто зарастать объектами, в том числе постоянно множились знаки остановленного времени – недействующие часы. Появились даже настенные часы с кукушкой, часы в виде коричневой избы, с массивными гирьками в виде еловых шишек. Надо ли говорить, что эти ходики никогда и никуда не ходили и кукушка была скрытным отшельником, никогда не открывающим створки своей загадочной мансарды?

На этом месте я прервал писание своих муаровых мемуаров и погрузился в сон. Мне приснилось, что я хожу по Риму в компании одной или двух девушек. В какой-то момент замечаю, что иду в носках. Забыл надеть ботинки. Мы оказываемся на маленькой круглой площади с барочным храмом в центре. Говорю девушкам, что это очень значимый храм, надо зайти. Заходим. Внутри он очень мал, это маленькая капелла с одной лишь скамьей для молитв перед алтарем. На скамье сидят два человека в пышных, как бы церковных облачениях, расшитых золотом. Это мужчина и женщина огромного роста, раза в два выше обычных людей, старые, веселые, с маленькими свежими воодушевленными лицами. У них небольшие синие глаза. Он одет как епископ или архиепископ, с крошечной тиарой на голове. Она одета как маленький Христос в пражских церквях, в расшитой пелерине с кружевами, в золотой короне. В руках они держат младенца, который тоже разодет в кружева и парчу. Младенец доволен, смеется. Он кажется совсем крошечным в сравнении с этими гигантами. Лицо его трудно рассмотреть. Кажется, что он принадлежит к другой разновидности живых существ, чем эти старик со старухой.

Я говорю: «Скузате!» – и хочу уйти. Старуха отвечает: «Эскюзе муа». Хочу забрать свой рюкзак. На полу капеллы какие-то рюкзаки. Это их рюкзаки. Вижу огромный сине-зеленый рюкзак для горных походов. Старик протягивает мне игрушку, которой он развлекает ребенка. Это робот-предсказатель, у него лицо то ли клоуна, то ли какого-то гротескного персонажа. Немного похож на морячка Папая. Гигант-старик властно приказывает мне смотреть на зубы игрушки. У робота широкая улыбка, крупные зубы – то ли пластиковые, то ли костяные. На зубах некий текст. Ощущение такое, что этот текст крайне важен. Видимо, это предсказание. Мне очень трудно прочесть этот текст. Не сразу понимаю, что написано по-русски. Русские буквы, как бы напечатанные на пишущей машинке, но слегка выпуклые. Удается прочесть только слова «еврейство» и «революция».

Просыпаюсь от этого сна в каком-то восторженном шоке в квартире на Речном вокзале, которую только что описывал в мемуарах. На самом деле вовсе не просыпаюсь, это мне только кажется, что я проснулся. Всему этому предшествовала сцена в поезде, где меня внезапно целует взасос незнакомая девушка. Раздеваю ее. У нее запекшаяся ранка в форме аккуратного квадратика на спине, над копчиком. Целую ее там. Затем мы оказываемся в сталинском санатории. Она убегает, потом возвращается.

Просыпаюсь якобы в маленькой комнате на Речном. Ярко горит электрический свет. Просыпаюсь одетый, полулежа в неудобной позе. Думаю, что употребил галлюциногенный препарат, что всё это было галлюцинацией. Но нет. Я ошибся. Какие-то предметы на столе, застеленном красной бархатной скатертью. До меня доносятся звуки. Вроде бы Федот готовит еду, переговариваясь с друзьями по скайпу. Вхожу в большую комнату. За окном красота, горы, Крым, нарастающий грохот, ураган при золотом солнце. Деревья выворачивает словно наизнанку. Морские волны перехлестывают через скалы, какой-то столб пара вздымается – за горным хребтом бьет гигантский гейзер. Ощущение, что сейчас будет дикий ураган, всё грохочет, трясется, но не страшно, даже весело. Мне кто-то звонит на трубку. Трубка большая, с антенной, как в начале 90-х. Незнакомый голос говорит мне, предупреждая:

– В вас будут стрелять в сто десять. Надо подготовиться.

– Что такое сто десять?

– В сто десять, – повторяет он с акцентом.

Как бы это время, что ли? Может, он иностранец, ошибся? Потом мне еще кто-то звонит, начинает отчитывать по-английски. Этот язык ему неродной, акцент то ли испанский, то ли греческий. Я уже на кухне, переступаю через горы цветной бижутерии, пестрых стекляшек, разложенных на полу.

– Whom are you really calling? – спрашиваю я.

– I’m calling my assistant, – отвечает низкий мужской голос.

– I’m not your assistant. I’m assistant of nobody, – отвечаю я.

Проснулся радостный, записал сон и, хромая, добежал до тубзика, чтобы посрать. Бедро дико болит, нога почти не повинуется мне.

Возвращаюсь к описанию квартиры на Речном. Я остановился на том, что квартира стала густо зарастать предметами и предметиками после того, как я в ней воцарился. Вслед за папой бабушка тоже переселилась в Прагу. Чистота и аккуратность исчезли вместе с ней. Игрушки, журналы, книги, рукописи, рисунки, статуэтки, трофеи, атрибуты, сувениры, артефакты, открытки – всё это обратилось в подобие хаотического леса. Был период, когда я всюду находил статуэтки зайцев с отломанными ушами – в определенный момент их собралось около пятнадцати. Самого жирного, самого массивного из них я называл Pierre Безухов. Но не только зайцы толпились здесь, но и люди. Много людей. Иногда очень много. Ночевать оставалось иногда человек восемь-девять.

Во времена моего детства