Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович

* * *

А дальше рассказ продолжит Елизавета Александровна Лиу-Дурново.

— Дома меня звали Лили. Я родилась в Париже 29 сентября 1941 года. Родители бежали из России сразу после революции. Отец, Александр Иванович Дурново, был офицером, служил в драгунском полку. Может быть, в том самом, которым командовал мой прапрадед Александр Александрович, о котором вы мне сейчас рассказали. Не знаю. Отец сражался в Белой армии. Его отца, моего деда генерала Дурново, расстреляли. Кажется, он был губернатором Одессы. С группой офицеров отец пробился через Польшу в Германию. Потом оказался в Париже. Сколько ему тогда было? Точно не помню. Лет двадцать пять. Матери было всего семь лет, когда ее семья бросила в Киеве дом и с последним кораблем бежала из Одессы в Константинополь. Бабушка Елизавета Николаевна хотела уехать в Америку, но дедушка настоял на Париже. Там, в Париже, мои родители встретились и поженились.

Подали десерт, папайю и ананас. Я не удержался и сказал: «Ешь ананасы, рябчиков жуй…»

Елизавета Александровна Маяковского не читала и, видимо, подумала, что я прошу рябчиков.

— А рябчиков здесь, на Гавайях, нет. Здесь даже наших воробьев нет. Они сюда не долетают. Здесь все другое, и птицы, и деревья. Рябчиков с брусничным вареньем любил отец. Да… Наша семья, отец, мать, бабушка, сестры Маша и Вера, брат Петя, жила дружно. В Париже отец старался устроить жизнь такой, какой она была в подмосковном имении Дурново. Был он веселым, компанейским человеком. У нас за столом часто собирались его друзья. Пили водку, закусывали винегретом. А селедки не было. Ели соленую рыбку, свернутую в колечко. Как это называлось?.. Вот, вспомнила, — роль мопс! Отец хорошо пел. Особенно любил эту песню, про ямщика.

Однозвучно гремит колокольчик,

И дорога пылится слегка,

И далеко по ровному полю

Разливается песнь ямщика…

И припомнил я годы былые,

И родные поля и леса,

И на очи давно уж сухие

Набежала, как искра, слеза…

Отец и друзья пили и плакали. А я этих слез не понимала. Ведь в России никогда не была. Спрашиваю у отца, кто такой ямщик. А он отвечает: не знаю, как тебе объяснить, как перевести. Может быть, «cocher» или «postillion». Дома говорили по-русски и по-французски. Но я уже много лет не говорю по-русски. Вот сейчас вам рассказываю и сама не могу понять, на каком языке, по-русски или по-французски. А английский я девочкой учила в Париже, но заговорила только в Америке.

Когда мне шел семнадцатый год, я встретила в Париже молодого офицера американских ВВС. Он был знакомым моей сестры Маши. Звали его Родни Лиу. Когда это было? Стало быть, в пятьдесят седьмом году. Я полюбила. Знала ли я тогда, что моя первая любовь продлится всю жизнь? Родни стал часто бывать у нас дома. Мой роман зашел так далеко, что я сказала отцу о наших планах. Отец вскипел: «Но он же китаец». Я ответила: «Он американец. Все, кто живет в Америке, — итальянцы, русские, белые или негры, — все американцы». Отец не унимался: «А ты бы и за американского негра пошла?» Я ответила: «И за негра бы тоже, если бы полюбила. Не забудь, что мой предок Ганнибал был негром. Если ты возражаешь, я подожду, когда мне исполнится восемнадцать, и все равно выйду за него».

В конце концов отец уступил, но потребовал, чтобы Родни принял православие. Его крестили в нашей церкви Александра Невского. Мы венчались в Париже, когда мне исполнилось семнадцать, и через год уехали в Америку, в Техас. Там родилась моя старшая, Екатерина. А потом переехали сюда, в Гонолулу. Родни долгие годы служил в местной авиакомпании, а сейчас — на пенсии. Он родился на этом острове. Здесь жили его деды и прадеды. Когда его предки переселились сюда из Китая, он не помнит. И китайского языка не знает. По-китайски говорила моя свекровь. А Родни и дети говорят только по-английски. Сейчас у нас пятеро детей и четверо внуков. Все браки — смешанные. Кого только нет! Ведь Гавайи — это перекресток цивилизации. У мужа старшей, Екатерины, гавайские и итальянские корни, у старшего сына Даниила жена из Манилы, и моя внучка Оливия — вылитая филиппинка. Муж средней дочери Рэчел — пуэрториканец, а предки Надиного мужа — филиппинцы, французы и испанцы. Вот только младший Саша еще не женат, ему двадцать семь лет. Ничего, успеет. Пусть пока погуляет.

Вот так и сказала: «пусть погуляет». Сказала это очень по-русски. Я подумал: разговорилась.

Заговорили о Пушкине. Она читала Пушкина большей частью по-английски. Я спросил, помнит ли что-нибудь по-русски. И она вспомнила:

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой…

— Я всегда любила море. А здесь вокруг океан. Но я и снег люблю. Говорят, в России его много. Я его не видела много лет. Здесь его нет, а у мамы в Париже я бываю только летом или осенью. Летаю к маме через два океана.

Потом мы гуляли под пальмами в парке дворца Толани. Там я сказал, что Пушкин мечтал о внуке, который «вспомянет» его под соснами Михайловского. Мог ли поэт предполагать, что его потомки вспомнят о нем под пальмами на острове Оаху? Под чужими незнакомыми звездами в самом центре Тихого оксана?

— У каждого есть родословная, — сказала Елизавета Александровна, — ее рисуют в виде дерева. Свое дерево я представляю так. Два корня, один в Африке, другой в Европе. Ствол — это Россия. А ветви и крона — весь мир. Но ведь так и должно быть с Пушкиным.

Старый Пушкин

Как-то давно между бывшими одноклассниками зашел разговор об истории. Эйдельман, наш будущий знаменитый историк и пушкинист, сказал, что истории как науки у нас нет. Есть предмет, преподаваемый по принципу «чего изволите». В истмат, как в узкие сани, крытые соломой, стараются втиснуть всю мировую историю — начиная от первобытных охотников на мамонтов и кончая строителями коммунизма.

— Это вам, физикам, ВПК разрешает в военных целях познавать тайны природы, — сказал Эйдельман, обращаясь ко мне. — А у нас, историков, шаг влево, шаг вправо — это побег. Например, говорят, что в истории нет сослагательного наклонения, — продолжал Эйдельман, — что нет вариантов, что все предопределено. А на самом деле непонятые закономерности и случайности создают многовариантный сюжет. И сюжет этот и интересен, и поучителен. Да взять того же Пушкина. Вспомните его «Воображаемый разговор с Александром I». Пушкин писал: «Когда бы я был царь, то позвал Александра Пушкина и сказал ему…» Дальше точно не помню, но поэт вообразил, как царь разругал бы его и за оду «Вольность», и за отношения с графом Воронцовым, и за то, что поэт — афей, т. е. атеист. И далее Пушкин от имени царя пишет (Эйдельман по памяти цитирует): «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где он написал бы поэму „Ермак“ или „Кочум“ разными размерами и рифмами». В нескольких десятках строк «бы» встречается одиннадцать раз. Вот вам биография Пушкина в сослагательном наклонении, которую поэт, заметьте, пишет за год до восстания декабристов.

Тут и я вспомнил Вересаева и цитируемый им рассказ Погодина о зайце, спасшем Пушкина. Перед самым 14 декабря Пушкину захотелось увидеться с петербургскими друзьями. Он приказывает Никите Козлову готовить повозку, а сам едет в Тригорское проститься с соседками. И оба раза, на пути в Тригорское и обратно, заяц перебегает ему дорогу. А тут еще и священник пришел проститься. И ссыльный поэт решил не испытывать судьбу, остался в деревне.