Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович

На выходе из таможенного зала меня окружила толпа людей, встречавших самолет. Как я узнаю миссис Филипс? Ведь я видел ее только на фотографии. Промелькнуло какое-то лицо, отдаленно знакомое. Нет, не она. Я отвернулся, прошел к выходу и, вдруг, понял: она. «Миссис Филипс?» Она улыбнулась: «Да, это я». Как она изменилась! Там, на фото у камина, сидела молодая прелестная женщина, блондинка с льняными волосами, нежным сияющим лицом. Я понял, что узнал ее только по глазам. Они были прежними, как на фотографии, небольшими, глубоко сидящими, с характерным продолговатым разрезом. Нам некуда было присесть. Кругом стояла толпа, выходили люди с тележками, рядом меняли деньги. Я, озираясь по сторонам, сказал: «Может быть, мы присядем где-нибудь?» Она ответила, что очень спешит. И тогда я нашел свободный угол скамьи, поставил на нее портфель и вынул свою заранее подписанную книгу. Она посмотрела на обложку и улыбнулась. «Узнаете?» — «Ну, конечно, узнаю — Лутон Ху». Я перелистал книгу, нашел фото сэра Николаса в портретной и в обеденном зале. Ее погасшие глаза не выразили ни волнения, ни радости. «Да, узнаю». Я сказал, что в прошлом году во Флоренции случайно узнал от Ани Воронцовой о смерти ее мужа. К своей дальней родственнице, потомку Пушкина, графиня не проявила никакого интереса. Слушала молча, с непроницаемым лицом.

И тогда, понимая, что через пару минут мы расстанемся, я спросил: «Что же с ним случилось?» Она ответила: «Он очень устал, его совсем оставили силы». Я спросил: «Была ли это депрессия?» — «Да, конечно». И это все. Из этого ответа я понял, что, скорее всего, это было самоубийство. А дальше спрашивать было невозможно, да и бесполезно. Я сказал, что очень хотел снова побывать в Лутон Ху, посмотреть на пушкинскую комнату. «А вы приезжайте, — искренне сказала она. — В другое время приезжайте, когда я буду в Лутоне». Я ответил, что обязательно приеду, а про себя подумал, когда это судьба еще раз занесет меня в эти края… Мы попрощались, и толпа нас разъединила.

Холодная осень

Лев Толстой придал облику Анны Карениной черты старшей дочери Пушкина, Марии Александровны Гартунг. А в «Живом трупе» Федор Протасов «списан» с ее мужа, Леонида Николаевича Гартунга. Оклеветанный темными дельцами, Леонид Николаевич, подобно Протасову, прямо в суде пустил себе пулю в сердце. Так что не только небесная фантазия Пушкина, но и его вполне земные потомки привели за руку в литературу новых героев.

Рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Холодная осень» я перечитывал много раз, но никогда не думал, что его героиня хранит тайну пропавшего пушкинского дневника и сам ее портрет тоже списан с натуры. «Натурщицей» была внучка Пушкина Елена Александровна Розенмайер, дочь старшего сына Пушкина, Александра. Это небольшое литературоведческое открытие я сделал, прочитав дневники Ивана Алексеевича и изучив историю поисков таинственно пропавшего пушкинского дневника. Когда я писал рассказ «Тайна пушкинской рукописи», я не знал, что поиск пропавшей рукописи Пушкина, начавшийся еще в двадцатых годах в Париже, окончится для меня в канун нового тысячелетия в Ницце, на Лазурном берегу. И что бунинский рассказ связан с этой загадочной историей.

Елена Александровна Розенмайер умерла в Ницце 14 августа 1943 года в возрасте пятидесяти четырех лет, унеся с собой в могилу тайну пушкинского дневника.

Менее чем через год после ее смерти Бунин написал рассказ «Холодная осень». Холодной осенью четырнадцатого года героиня рассказа во дворе своей усадьбы прощается с женихом. Он уходит на Германскую войну. Чтобы как-то скрыть свое волнение перед разлукой, предчувствуя беду, он читает ей стихи Фета:

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот…

Смотри — меж чернеющих сосен

Как будто пожар восстает…

Его убили в самом начале войны. Потом пришла революция, и героиня, выросшая в старом дворянском гнезде, живет в Москве в подвале у торговки на Смоленском рынке, спасаясь от голода тем, что распродает то немногое, что осталось: нательный крестик, обручальное кольцо, теплую одежду. Там, на Смоленском рынке, она встретила одинокого доброго человека, пожилого офицера, и полюбила его. Осенний ветер восемнадцатого года погнал их на юг, и в Новороссийске с несметной толпой беженцев они сели на пароход и отплыли в Турцию. По пути муж умер от тифа. Она осела в Ницце. На ее руках осталась девочка, племянница мужа, единственный близкий человек. Но и та вскоре уехала в Париж и забыла ее. Средств никаких не было. И чтоб не умереть с голоду, героиня перебивается чем бог пошлет. Вспоминая прожитые годы, она спрашивает себя, что же все-таки было в ее жизни. И отвечает: только тот холодный осенний вечер, когда перед разлукой жених читал ей стихи Фета.

Бунин написал «Холодную осень» 3 мая сорок четвертого года, через восемь с половиной месяцев после смерти внучки Пушкина. Первого января сорок пятого года старый писатель пишет в дневнике: «Очень самого трогает „Холодная осень“. Да, „великая октябрьская“, белая армия, эмиграция… Как уже далеко все! И сколько было надежд! В сущности, удивительно счастливые были дни. И вот уже далекие и никому не нужные. „Патриоты“, „Amis de la patrie sovietique“… (необыкновенно глупо: Советское отечество! Уж не говоря о том, что никто там ни с кем не советуется)».

Через несколько дней Бунин ночью (ему не спится) записывает в дневник: «Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества, не могу примириться с его дикой гибелью! Лет пятнадцать тому назад я обедал у какой-то герцогини в Париже, на обеде был Henri de Renier в широком старомодном фраке, с галльскими усами. Когда мы после обеда стоя курили с ним, он мне сказал, что Дантес приходится ему каким-то дальним родственником — и: que voulez-vous? [Что Вы хотите?] Дантес защищал свою жизнь! — Мог бы и не говорить мне этого».

Конечно, и время написания рассказа, и дневниковые записи Бунина, и сюжетные линии, — все говорит о том, что прообразом героини могла быть Пушкина-Розенмайер. Но автор почему-то старательно избежал описания портрета героини. Ни одной краски, ни намека. Да и в судьбе бежавших от русской революционной бури было так много общего. И все-таки… Интересно, знал ли Бунин, что с внучкой Пушкина связана таинственная история о пропавшем пушкинском дневнике? В дневнике самого Бунина — об этом ни слова. Знай он эту историю, она взволновала бы его. Стало быть, Розенмайер ему об этом не рассказывала.

Многие русские пушкинисты сомневались в том, что второй неизвестный дневник вообще существует. Николай Александрович Пушкин, брат Елены Александровны, живший в то время в Брюсселе, считал все это легендой, которую сестра нарочно придумала, желая привлечь внимание к себе и своему бедственному положению. Было ли это легендой или правдой, — оставалось неизвестным и продолжало будить воображение. В печати появлялись научные статьи и даже фантастические рассказы на эту тему. В середине восьмидесятых годов сообщили о публикации в США неизвестного дневника Пушкина. Взволнованный, я попросил американских друзей срочно прислать мне по почте экземпляр. Они немедленно откликнулись. Книжки я не получил: ее задержала таможня. Друзья посылали снова и снова. И все напрасно! Ни один экземпляр до меня не дошел. Все разъяснилось, когда в гостях у И. С. Зильберштейна я увидел эту книгу. Это оказалась фальсификация, и притом порнографического характера. Книжку Зильберштейн получил по почте. Я понял, что советская таможня крепко стоит на страже нравственности. Но вот как получил книгу Зильберштейн, — осталось для меня загадкой.

В феврале девяносто седьмого года я приехал в Ниццу. Весь предыдущий год в Москве мучительно умирала моя жена, и пригласившие меня друзья верили, что Лазурный берег — лучшее средство от депрессии. Жил я в отеле l’Oasis (Оазис), где Чехов в 1900 году кончил редактировать «Трех сестер». Впрочем, в то время отель назывался «Русским пансионом». Во дворе пальмы, а под моим балконом — густые вечнозеленые заросли с листьями, будто вырезанными из жести, с яркими желтыми грейпфрутами. Двор был действительно оазисом в большом приморском городе. Тихо. Поют птицы. Пахнет настоянным на лимонах морским воздухом. Где-то в этом доме, может быть, даже в моей комнате, Чехов писал или переписывал монологи сестер, мечтавших о Москве. «Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и в Москву… Да! Скорее в Москву». Мне сейчас это казалось странным: в Москве осталась смерть.