Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович

А Эйдельман, как всегда точно, на память, процитировал слова самого Пушкина: «Я… попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!» Обратите внимание — четыре раза «бы». Выходит, заяц спас Пушкина от Сибири.

— На этот раз, — продолжал Эйдельман, — история с сослагательным наклонением получает реальное продолжение. Ссыльного поэта фельдъегерь по приказу Николая I доставляет в Москву, и царь в Чудовом дворце спрашивает поэта, принял бы он участие в деле 14 декабря, оказавшись в Петербурге. И Пушкин отвечает: «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре». За этот ответ Пушкин мог бы поплатиться. Было это 8 сентября 1826 года.

Тут кто-то вспомнил и о другом варианте событий. У декабристов было мнение, что, попади Пушкин 14 декабря на Сенатскую площадь и сошли его царь в Сибирь, не случилась бы роковая дуэль, Пушкин продолжал бы писать и в новое царствование вернулся в Петербург.

На это Эйдельман сказал:

— Есть и другие варианты. Я нашел в архиве дело Бошняка, агента Третьего отделения. Оказывается, еще во время Михайловской ссылки Пушкина коллежский советник Блинков был отправлен по высочайшему повелению в Псковскую губернию. В документе говорится, — цитирует по памяти Эйдельман, — «о взятии и доставлении по назначению одного чиновника, в Псковской губернии находящегося, о коем объявят при самом его арестовании». Этот ордер на арест поэта был выдан 19 июля 1826 года, т. е. задолго до освобождения Пушкина. Поэта бы арестовали, дай он подходящий повод. Вот и еще одно «бы».

А потом Эйдельман стал фантазировать о жизни Пушкина так, как если бы дуэли 27 января 1837 года вовсе не было или Пушкин остался жив, отделавшись легкой раной. Ведь дуэлей у Пушкина было не сосчитать, а сам Пушкин только-только созрел как художник и шел в гору. Мой друг рисовал живые картины жизни живого поэта, новые замыслы и их воплощение, воцарение Александра II, возвращение декабристов, встречу Пушкина с его лучшим, бесценным другом Пущиным, путешествие Пушкина по Европе («Адриатические волны, о Брента, нет, увижу Вас…» Не нет, а да, увидел…), освобождение крестьян, реформы («дней Александровых прекрасное начало», но на этот раз это не о дяде, это о царствующем племяннике). Скоро, скоро напечатают целиком «Деревню» (вместо куцего отрывка «Уединение»), а там, глядишь, и оду «Вольность». Пушкин стареет вместе с друзьями, вместе с Вяземским, Соболевским, Горчаковым… Старый Пушкин? А почему бы и нет? Многие Ганнибалы жили долго. Прадед Абрам Петрович прожил восемьдесят четыре года, двоюродный дед Петр Абрамович — столько же, бабушка Мария Алексеевна — семьдесят три года, да и отец Сергей Львович Пушкин — семьдесят восемь лет. Вот только брат Лев Сергеевич жил недолго, всего сорок семь лет. Но он пил вместо воды шампанское…

— Ведь даже завистливый Корф в своих пропитанных желчью воспоминаниях о Пушкине ставил, как он писал, «любопытный вопрос, что вышло бы дальше из более зрелого таланта Пушкина, если б прожил долее?» — извлекал из своей необъятной памяти Эйдельман. — Заметьте, даже Корф, говоря о Пушкине, не удержался от сослагательного наклонения.

— Послушай, но ведь это мистификация, — сказал я.

— А повести Ивана Петровича Белкина? — возразил Эйдельман. — Разве не мистификация? Ведь такого писателя вообще не существовало. А мистификация Мериме, его песни западных славян?

— Одно дело — писатель Белкин, а другое — Пушкин, основоположник нашей литературы. — Я продолжал сопротивляться, а Эйдельман — наступать.

— Пушкин еще и выдающийся русский историк, и сам важнейшее историческое лицо, — продолжал Эйдельман. — Но Понтий Пилат тоже историческое лицо, а «Прокуратор Иудеи» Анатоля Франса — мистификация. А «Дневник д’Аршиака» Гроссмана? А письма Стендаля о Гайдне? Всего не перечислишь. А резон — один. Говоря словами Пушкина, «сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок».

Разговор этот с Эйдельманом и школьными друзьями случился давно. Собеседников сейчас не найти. Первым ушел из жизни Эйдельман. «Иных уж нет, а те далече», — сказал Саади. Слова эти обессмертил Пушкин. Но до сих пор нарисованные Эйдельманом картины из жизни спасенного от дуэли Пушкина то и дело встают передо мной. Быть может, полузабытые рассказы друга переплелись в увядшей памяти с моими мечтаниями. Так случается с предрассветными снами. Время, «завистливая даль веков», смывает краски, как дождь с акварелей, засыпает снегом память. Ведь с того времени просыпалось столько дождей, упало и растаяло столько снегов…

* * *

Лицейский друг Данзас нашел Пушкина в кондитерской Вольфа на углу Невского. Было около четырех пополудни. Друзья сели в извозчицкие сани и поехали к Троицкому мосту. На Дворцовой площади мимо них проехал экипаж, в котором сидела Наталья Николаевна. Видимо, жена возвращалась с великосветских горных катаний. Они не заметили друг друга. А ведь это был бы последний шанс остановить дуэль (опять «бы», но это в последний раз). К Комендантской даче подъехали около пяти. Подъезжая, увидели карету с Дантесом и д’Аршиаком. Нашли засыпанный снегом лужок, огороженный густым кустарником. Решили — подходит: с дороги не видно. К тому же темнело. Вдали, за Комендантской дачей, зажглись желтые огоньки. Секунданты протоптали в глубоком снегу дорожку, скинули и уложили на снег шинели: десять шагов. В пяти шагах по обе стороны от шинелей встали Пушкин и Дантес. Пока секунданты заряжали пистолеты, Пушкин, закутанный в медвежью шубу, нетерпеливо крикнул Данзасу:

— Ну что, готово?

Данзас махнул шляпой, подал знак. Противники начали сходиться. Пушкин шел на врага грудью. Первым выстрелил Дантес. Пушкин упал. Его пистолет зарылся в снег. Секунданты бросились к нему. Опираясь на руку, Пушкин приподнялся и сказал:

— Погодите, у меня достаточно сил сделать свой выстрел.

Снег, забившийся в дуло пистолета с пистоном, мог только усилить удар пули. Но д’Аршиак подал Пушкину новый пистолет. Дантес встал боком и прикрылся пистолетом. Пушкин выстрелил. Дантес упал. Так как идти Пушкину было трудно, извозчики разобрали забор и вывезли Пушкина на дорогу в санях. Легко раненный в руку, Дантес шел сам. На дороге Пушкина пересадили в карету (не сказав ему, чья она). Через час выехали на Мойку, к Певческому мосту. Пушкин попросил Данзаса позвать людей и успокоить жену. Никита Козлов вынес барина из кареты и понес в дом. Пушкин спросил его:

— Грустно тебе нести меня?

Наталья Николаевна встретила их в передней и упала без чувств. Пушкина уложили на диван в кабинете.

Очень скоро домашний врач Иван Тимофеевич Спасский осмотрел Пушкина и нашел рану неопасной. Пушкин был ранен в ногу навылет, но потерял много крови. Кость была цела. Это же подтвердил прибывший утром доктор Арендт, присланный царем. К вечеру следующего дня он уже стоял у окна, поддерживаемый Никитой, смотрел на заснеженный двор и открытый каретный сарай, в котором чинили рессору. Наталья Николаевна ввела в кабинет Жуковского.

— Я, право, сам не понимаю, как это случилось, но ни о чем не жалею, — сказал Пушкин. — Теперь отставка, и прощай архивы. Писать письмо государю, ей-богу, не смею. Ты от него?

— Сударь, в своем ли ты уме? Какая отставка, какие архивы? — Жуковский растерянно посмотрел на Наталью Николаевну и развел руками. — Теперь суд, милостивый государь. Суд! Ведь месяц, как дал царю слово не делать ничего без его ведома. А нынче весь Петербург на ноги поставил. Надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Бенкендорф в ярости. Царь о милости и слышать не хочет. И ведь хитрец какой! Второго дня у Разумовской на балу — тишь да гладь, да Божья благодать. Князь Петр Андреевич нынче сказал, что ты с ним на балу — только о «Современнике», да о статье князя Козловского. Был спокоен и весел…