Хождение к Студеному морю - Камиль Фарухшинович Зиганшин

Колымы! Река еще не вошла в берега, и подтопленные кусты тальника под напором течения без устали кому-то кланялись. Обнажившиеся участки берега усеяны корягами, обломками веток и прочим древесным хламом. Местами белели вымытые кости, по всей видимости, доледникового зверья.

Среди непривычных глазу рослых тополей скитник разглядел рыболовецкий стан.

Артельщики были поражены: из тундры к ним еще никто не приходил. Всегда по реке. Узнав, что Корней идет с Алдана на Чукотку, удивились еще больше. На просьбу переправить его на правый берег старший поставил условие:

– Эва, брат! Так не пойдет. Прежде расскажи, где был, что видел, а вот с утреца переправим и тебя, и твоих собак.

Слушая до полуночи истории Корнея, рыбаки ели уху, пили самогон.

На ночь скитник устроился прямо на продуваемом яру: в землянке было душно, накурено и пахло перегаром. Правда, на берегу мешали спать жалобно-плачущие вопли гагар.

Переправлялись на карбасе. Сделанный из лиственничных досок внахлест, сшитых тонкими, распаренными в кипятке ольховыми корнями, он выглядел неуклюжим и некрасивым. Зато был емок, прочен, прекрасно держал волну. В нем уместились все собаки, нарта, поклажа, два гребца и третий – рулевой. Корней расположился на высоко приподнятом носу.

– Афоня, бери левей, вишь, дикий идет! – крикнул один из гребцов.

Им навстречу, с противоположного берега, плыли, шумно отфыркиваясь, хорошо заметные из-за ветвистых рогов олени. (Спасаясь от гнуса, они каждую весну перебираются на морское побережье.)

Приблизившись к беспомощным в воде животным, рыбак вонзил копье рогачу под лопатку. Когда переваливал его в баркас, тот судорожно забил ногами. Уворачиваясь, рыбак потерял равновесие и свалился в воду. Плавать он, как большинство северян, не умел и, если б не брошенная веревка, утонул бы. Пока спасали рыбака, олень ушел на дно.

Возмущенный Корней не сдержался:

– Грех убивать беззащитных!

– Испокон веку так промышляем.

– Вам что, есть нечего?

– На рыбу уж глядеть тошно. Мы ж одного, а их вона скоко. Наплодятся ишо, – пробурчал рыбак, выжимая мокрый свитер.

Тундра за Колымой порадовала: озер здесь на самом деле было намного меньше. Теперь не было нужды петлять между ними в поисках прохода. Лайки повеселели. Услышав команду «Подь, подь!», тут же устремлялись вперед, едва не наступая впереди бегущим на пятки.

Заросли приземистой, чуть выше колена, полярной березы пронизаны «каналами» заячьих троп. Косых здесь так много, что бурые шарики их помета покрывали тропы местами сплошь. Собаки на них буксовали, зато нарты катились, как по маслу. Самих зайцев не видно – заслышав лай, они заранее разбегались. А вот сохатый, с еще неокостеневшей «короной» на голове, не испугался: когда упряжка проезжала мимо, он даже не шелохнулся.

Подъехав к Малому Анюю, сбегающему с пока невидимых гор, Корней направил собак к тропе, набитой за многие годы кочевниками. Русло реки, усеянное гладкими окатышами, сильно петляло, но благодаря тропе не было необходимости повторять ее извивы.

На исходе третьего дня сквозь сизую дымку проступила, ломая ровную линию горизонта, цепь белоснежных зубцов Анюйского хребта. Корней ликовал: наконец-то его любимые горы! Вечером он, как обычно, достал отцову иконку и поблагодарил Святителя Николая за постоянное подсобление в дороге.

Горы с каждым часом приближаясь, росли. Уже различимы языки осыпей, щербатые ребра боковых отрогов.

Впереди что-то забелело. «Неужто чум?» – подумал Корней, поворачивая упряжку.

Точно! Чум! Возле него несколько вытоптанных до земли кругов с прокопченными камнями в центре. Оказалось, жители этого стойбища позавчера ушли по Малому Анюю к перевалу, за которым на межгорном плато простираются богатые ягелем пастбища. А одна семья задержалась: не сегодня-завтра жена молодого юкагира должна была родить.

Их олени толпились у дымокуров, заваленных горой мха и влажных гнилушек. Возле важенок бродили оленята. Одни смешно копытили ягель. Другие, припав к вымени, жадно сосали жирное молоко. Оленухи ревностно охраняли своих детенышей от агрессивных быков: с яростью бросались на них, если те пытались приблизиться.

Одна важенка родила прямо на глазах Корнея. Первыми показались ножки. Через минут пять мамаша, съев послед, уже старательно вылизывала черный комочек. Новорожденный, смешно качаясь, попытался встать, но тут же упал, ткнувшись мордочкой в траву. Он снова и снова повторял попытки. В конце концов все же научился стоять на коленях, но полностью подняться у него не получалось – заваливался. Понадобилось еще некоторое время, чтобы встать и, бекая, ткнуться в живот матери. Найдя вымя, принялся, аппетитно чмокая, сосать. Мать, зажмурив глаза, замерла.

Пастбища, окружавшие стойбище, за зиму были до предела истощены: торчали лишь одиночные клочки мха да куртинки полярной ивы с обкусанными макушками. Так вот почему олени такие худые!

Ночью у молодой женщины начались роды. Но что-то, видимо, пошло не так. Корнея разбудил перепуганный муж:

– Жене совсем худо! Не знаю, что делать.

Скитник приложил ухо к животу. Сердцебиение не прослушивалось. Ничего не оставалось, кроме как выдавить младенца. К счастью, тот через несколько секунд закричал. У малыша оказалось двойное обвитие шеи пуповиной. Пытаясь родиться, он душил сам себя.

Диск незаходящего двадцать четвертые сутки солнца осторожно, словно боясь уколоться об острые зубцы гор, проплыв вдоль линии горизонта, медленно поднимался – начинался новый день. С малышом было все в порядке,