Караджале - Илья Константиновский

— Проклятые! Кто из вас не разиня, который все видит и ничего не замечает, тот должен был давно, как и я сам, обратить внимание, что все люди, прибывающие сюда, к нам, жалуются, главным образом, на своих жен; всю вину за свою погибель они приписывают своим супружницам, кого только ни спросишь, как он сюда попал, один ответ: «женщина» и снова «женщина».

И Дардарот объявляет о своем решении произвести опыт, чтобы узнать, что такое женщина. Хитрый бесенок Агиуца, любимец князя тьмы, превратится в человека и отправится на землю сроком на десять лет. Там он женится и, испытав на собственном горбу супружескую жизнь, явится потом в ад и доложит своему повелителю обо всем, что видел и испытал.

После этого сказочного пролога начинается вполне реалистический рассказ о жизни Кир Янули, богатого купца, который обосновался в Бухаресте и женился на Акривице, старшей дочери Хаджи Кануца. Повествуя об этом, автор рисует картину жизни и нравов Бухареста начала XIX века. А история супружества Кир Янули и Акривицы приобретает характер вполне реалистической сатиры на буржуазный брак.

Читатель, уже знакомый с произведениями Караджале, вскоре с удивлением и не без удовольствия обнаруживает, что Акривица весьма напоминает вульгарных и претенциозных дам из «Моментов». Она ведет себя в супружестве именно так, как будут вести себя высокопоставленные матроны из «высшего света», не удивительно, что Кир Януля вскоре обнаруживает, что он банкрот. После ряда смешных происшествий Кир Януля бежит от своей жены. Акривица вселила в него страх, который не пройдет даже на том свете, после того, как Кир Януля снова обратится в бесенка Агиуца и явится с докладом к своему господину. В награду за испытания он попросит только о двух милостях: Акривица после своей смерти должна быть отправлена в рай — Агиуца боится встретиться с ней снова даже здесь, в аду; ему должен быть предоставлен отдых, так как супружеская жизнь на земле сильно его истощила. Дардарот соглашается с обоими предложениями. И Агиуца заваливается спать на триста лет: «…может быть, он все еще спит, если только не проснулся и не успел заняться какой-нибудь новой чертовщиной».

Закончив «Кир Янулю», Караджале читал его своим друзьям, собравшимся в Лейпциге у Пауля Зарифопола. В письмах на родину он обещает устроить и в Бухаресте читку своих новых рассказов, добавляя, что эти «плоды моих бодрствований за прошедшую зиму я не отдам за все то, что написал в жизни».

Караджале не ошибался: достигнув вершины жизни, он достигает и вершины своего мастерства.

«НОВЫЕ РАССКАЗЫ»

«Кир Януля» и «Чертова лошадь» были опубликованы в ясском демократическом журнале «Вяца ромыняска» («Румынская жизнь»). В том же году Караджале возобновляет свое сотрудничество в газете «Универсул».

Снова, как и в свои лучшие времена, еле успев закончить одну вещь, он уже берется за другую. Снова, перенеся в художественное творчество дисциплину газетной работы, он регулярно шлет в редакцию юмористические рассказы, написанные в стиле «Моментов»: «Лекция», «Цал!», «Дядя и племянник», «Антология». В этих рассказах вновь появляется знаменитый Митика. Но к галерее караджалевских персонажей прибавились теперь коллекционер анонимных писем, журналист, пишущий статьи за своих собратьев по заказу. Здесь, в новых рассказах, снова ощущается непреодолимая сила мещанства; здесь все лицемерие, вся фальшь, которую таят в себе отношения, основанные на денежных интересах. Здесь и горечь многоопытного писателя, его вера и неверие, его жажда смеха, его грусть и разочарования.

Осенью 1909 года Караджале сдал в печать свою книгу «Новые рассказы», куда вошли вещи, написанные уже в Берлине. Книга эта, последнее издание Караджале, вышедшее в 1910 году, при его жизни, имела успех. В годы его добровольного изгнания писательская репутация Караджале достигла вершины. Но это мало его утешает. «Новые рассказы» издал человек, которому успех уже не льстил. И несправедливые нападки его уже не волнуют, как прежде. Теперь Караджале придерживается точки зрения, которую он высказал в статье «Несколько замечаний»:

«Человеку, одаренному настоящим талантом, совершенно безразлично мнение другого о его произведениях; ок питает такое доверие к своим возможностям, что, слыша похвалу или хулу по своему адресу, аплодисменты или наветы, встречаясь с равнодушием, он только усмехается, будучи совершенно уверенным, что очень редко кто-нибудь другой может оценить его точнее, чем он сам».

Только непонимание общей целеустремленности его работы все еще вызывает в нем раздражение. На замечание директора «Универсул» о том, что он хотел бы получить современные рассказы, взятые «из нашей жизни», Караджале отвечает гневно и гордо: «Я пишу только из нашей жизни и для нашей жизни, потому что другой жизни я не знаю, и она меня не интересует». Тот факт, что среди его читателей и даже среди критиков и издателей находятся люди, не понимающие глубоко национального румынского характера всех его произведений — даже таких, как сказки или фантастические рассказы, навеянные мотивами восточного фольклора, — по-видимому, глубоко огорчал автора.

Достигнув вершины жизни, Караджале оглядывается назад. Никогда еще взор его не был так ясен, никогда еще убеждения его не были крепче и непоколебимее, чем в эти последние годы. Он ни в чем не раскаивается. Он чувствует, что был прав даже тогда, когда тратил свои силы в различных редакциях и пытался найти себе место в политических группировках Георге Пану и Таке Ионеску. Но теперь он понял, что ему помешало время и что такова судьба художника в несовершенном, полном противоречий и несправедливых необходимостей мире.

Эти мысли он выразил с новой силой в своей переписке с Александру Влахуца, который проповедовал идею, что писатель должен держаться подальше от политических дел. Фрагменты из караджалевских писем к Влахуца были опубликованы в газете «Универсул» под общим названием «Политика и литература» в начале 1910 года. Сегодня, почти шестьдесят лет спустя, мысли Караджале все еще кажутся нам современными.

«Собственно, почему художнику или поэту непременно удаляться от страстей, управляющих миром и его временем? Почему ему стоять, как олимпийскому зрителю в стороне от общественных волнений? Почему он должен вести себя, как божество, с презрением взирающее на смертных? Почему бы ему не сойти вниз и не принять участие в их будничных заботах? Может быть, лишь для того, чтобы сохранить расстояние, нужное для обозрения всего спектакля и объективного схватывания постоянного смысла вечного движения подобно тому, как аппарат, делающий моментальные снимки, должен быть наведен сначала на фокус?»