Тайна Дамы в сером - Ольга Строгова

Пока он умывался, пока варил себе кофе и занимался другими утренними делами, ему все казалось, что она где-то неподалеку, что вот-вот появится, выступит из зеленоватых и длинных еще теней кактусов так же просто, как выступила из лунных теней развалин этой незабываемой ночью.

Но ее не было.

Не появилась она и к полудню, когда он, оставив напрасные усилия сосредоточиться на работе, поднялся на холм и расхаживал там по солнцепеку, меряя глазами горизонт. Не было ее и на закате, и ночью, которую он провел без сна, сидя у потухшего костра и слушая близкий вой койотов. Не пришла она и на следующий день.

Утром третьего дня Карл решил, что оставаться здесь ему больше незачем.

Он как раз упаковывал последние образцы, когда со стороны города послышался топот копыт. Он запретил себе надеяться, но тем не менее выбрался из палатки со всей возможной поспешностью. Мог бы и не спешить – перед ним стояла та самая настырная мексиканская девица… Мануэла, кажется… которую он видел здесь каждый день на протяжении предыдущей недели и о которой совершенно забыл в последние три дня.

Как ни был Карл поглощен собственными мыслями и переживаниями, он все же вежливо поздоровался с ней и осведомился, как она поживает. А она, вместо того чтобы засыпать его, по своему обыкновению, гортанными фразами на смеси испанского и юто-ацтекского, молча, скрестив руки на груди, смотрела на него, и выражение лица у нее было самое загадочное.

Карл удивился и вопрос свой повторил.

Тогда она, по-прежнему не говоря ни слова, разняла тонкие смуглые руки с вызолоченными ногтями (Карл насторожился при виде этих ногтей) и принялась расстегивать блузку. Из-под снежно-белого шелка явились его взгляду смуглые, небольшие, но крепкие, совершенной вылепки девичьи груди, а между ними, на цепочке – его медальон.

Карл ахнул.

Мануэла нахмурилась и произнесла что-то так быстро, что он не разобрал. Да, впрочем, если бы и разобрал, то вряд ли смог бы ответить, потому что находился в тот момент в полном смятении чувств.

Он пришел в себя лишь тогда, когда она, рассердившись окончательно и засверкав глазами (теперь-то он узнал их топазовый блеск!), сорвала с себя медальон и протянула ему. Тогда он растерянно улыбнулся и покачал головой, но, сообразив, что этого недостаточно, взял у нее серебряную вещицу и сам надел ей на шею. Мануэла сразу же успокоилась и заулыбалась.

Так они стояли под полуденным солнцем и смотрели друг на друга; он – все еще растерянно и несколько виновато, она – торжествующе-победительно.

Потом она сняла с указательного пальца правой руки массивное кольцо в виде переплетенных змей с изумрудными глазками и надела ему на мизинец, и они поцеловались, чинно и торжественно, как в церкви.

На горизонте между тем уже клубилась пыль, возвещая прибытие всадников, да не одного-двух, а по меньшей мере шести. Они приблизились очень быстро и окружили палатку и стоявших перед ней юношу и девушку.

Это были ацтекские кузены Мануэлы. Их кони храпели и рыли копытами песок. Один из кузенов, приподнявшись на стременах, крикнул громко и пронзительно, словно Карл находился не в двух шагах от него, а в двух полетах стрелы:

– Эй, гринго! По какому праву ты стоишь здесь с нашей сестрой?

– Я ее муж, – ответил Карл, без страха взирая на их свирепые лица.

Мануэла гордо вскинула голову. Кузены издали яростный вопль. Двое из них спешились и, оскалив зубы, поигрывая татуированными мускулами, стали подходить к Карлу. Мануэла выхватила из расшитых ножен узкий опасный кинжальчик и протянула его Карлу, но тот мягко отстранил ее и, сжав кулаки, повернулся к врагам.

По сравнению с накачанными кузенами он был хил и слаб, хотя и выше ростом самого высокого из них; к тому же он совсем еще не умел драться, и кузены очень быстро поняли это. Но почти так же быстро они поняли и другое – долговязый гринго, с длинными, как у женщины, волосами, хилый и слабый, неумелый и неловкий боец, не был трусом и не собирался отступать хотя бы и перед шестикратным численным преимуществом. Поэтому, когда один из кузенов, чтобы положить конец нелепой и бессмысленной возне, полоснул Карла ножом по шее, он сделал это почти с сожалением.

…Но, как мы уже говорили, Аделаиде обо всех этих подробностях рассказано не было; было сказано лишь, что он женился на Мануэле против воли ее семьи и что впоследствии ему пришлось долго доказывать, что принцесса, возможно, не так уж ошиблась в своем выборе.

И без того Аделаида слушала, затаив дыхание, бледная, с широко раскрытыми глазами, переживающая, несмотря на спаржу в оливковом масле, тигровые креветки и нежнейшее карпаччо из меч-рыбы, – словно слышала и чувствовала все то, о чем он умалчивал, не желая смутить или растревожить ее.

И, рассказывая дальше, он стал еще более легок и осторожен, принялся шутить и над ацтеками с их окаменелыми принципами, и над собой, самоуверенным, ничего тогда еще не знавшим и не понимавшим юнцом.

На самом же деле ему в то время было не до шуток.

Когда он упал, обливаясь кровью, к ногам своих будущих шуринов, Мануэла вырвалась из удерживающих ее рук и, яростная, оскаленная, страшная, как богиня ночи Коатликуэ, сначала расцарапала физиономию ударившего его кузена, чуть не лишив беднягу левого глаза, а затем, оторвав рукав от своей блузки, перевязала им рану Карла.

Рана его, хотя и не смертельная, оказалась тяжелой, и он провел несколько дней в беспамятстве, жару и бреду на гасиенде Лопес, куда с величайшими предосторожностями перевезли его присмиревшие кузены. Спешно доставленный из города врач-ацтек, умевший хранить язык за зубами, лишь озабоченно качал головой и колол ему антибиотики. Мануэла, больше верившая в народную медицину, окуривала его какими-то травами, а пепел размешивала в родниковой воде и давала ему выпить, предварительно призвав на помощь больному всех более или менее могущественных богов.

То ли благодаря совместному действию молитв, курений и антибиотиков, то ли оттого, что Мануэла находилась при нем почти неотлучно, Карл начал поправляться и уже через неделю предстал перед своим тестем.

Сеньор Лопес, маленький, сухой, горбоносый, обошел вокруг новоявленного зятя, заложив руки за спину, и строго оглядел его с ног до головы прищуренными орлиными глазами. Хорош, нечего сказать: бледный, тощий, кожа да кости, совсем еще мальчишка; иностранец, без роду без племени, и ни капли в нем нету ничего ацтекского.

А между тем держится так, будто имеет полное право находиться здесь и смотреть на него, сеньора Лопеса, вождя и главу рода, безо всякой боязни и даже улыбаясь.