Катастрофа на Волге - Йоахим Видер

В другом месте своих записок Паулюс, как бы подытоживая свои мысли, на которых заметен отпечаток более поздних тяжелых раздумий, более обстоятельно излагает свои взгляды на этот счет. Там он говорит об угнетавшем его неразрешимом противоречии между сыпавшимися сверху категорическими приказами во что бы то ни стало удерживать фронт и соображениями гуманности, требовавшими прекращения сопротивления. Стратегическая обстановка в целом, как он считает, «повелевала стоять насмерть и принести себя в жертву», чтобы избежать еще больших жертв на других участках и крушения всего фронта. Тогдашняя ситуация, замечает Паулюс, не могла оправдать самовольных действий на передовой линии фронта, ибо субъективно осознанная безвыходность положения, сулившего гибель или плен, еще не давала сознающему свою ответственность командующему права нарушать приказ. В тех условиях ни армия, ни народ не поняли бы подобных действий, поскольку это по своим последствиям было бы «революционным политическим актом против Гитлера». К тому же, по мнению Паулюса, самовольная сдача позиций в Сталинграде дала бы Гитлеру повод свалить всю вину за начавшее уже вырисовываться военное поражение на генералов, тем самым, создав почву для новой легенды об «ударе кинжалом в спину»{152*}. Политические намерения, как заявляет Паулюс, были чужды ему. «Я был солдатом и считал тогда, что служу своему народу именно тем, что повинуюсь приказу».

Субъективную честность и искренность выдвигаемых Паулюсом аргументов не следует оспаривать. Однако подобные теоретические рассуждения, которые во многих отношениях механически переносят повседневные правила поведения на нераспознанные в самой своей сути и совершенно исключительные по своим чудовищным последствиям условия, показывают, в какой ужасающей степени командующий армией как типичный выразитель профессионально военного образа мышления оказался не в состоянии правильно оценить сложившуюся ситуацию и историческую значимость своих решений. И Паулюс спасовал не только в том отношении, что в силу своей аполитичности не смог подняться над событиями. Во второй половине января требовалось не столько совершить осознанную политическую акцию, сколько принять справедливое с точки зрения человеческой нравственности решение. Ибо охватившая армию агония, не прекращенная приказом командования, разрушала все понятия о воинской этике уже потому, что сама она возникла в нарушение законов нравственности. Что же касается опасности возникновения новой легенды об «ударе кинжалом в спину», то ответ на этот вопрос мог быть найден и в ином плане.

В начале второй недели января был отвергнут русский ультиматум. К этому времени истерзанная голодом, эпидемиями и морозом армия, несмотря на сохранившиеся у нее остатки боеспособности, находилась в таком состоянии, когда по прежним представлениям могла бы, как это утверждает один из лучших знатоков Сталинградской битвы, произойти «почетная капитуляция».

10 января, когда началось русское генеральное наступление, в дневнике боевых действий вермахта появилась запись: «Суточная продовольственная норма 6-й армии составляет ныне 75 граммов хлеба, 200 граммов конины, включая кости, 12 граммов жиров, 11 граммов сахара и 1 сигарета. К 20 января будут забиты все лошади»{153}. В этой обстановке командующий армией был обязан самым тщательным образом продумать, ради чего и с какой целью с его санкции приносятся в жертву десятки тысяч людей. На другой чаше весов он был обязан взвесить ценность бросаемых на ветер человеческих жизней. От этой ответственности его не могли избавить ни слабое знание общей обстановки на фронтах, ни приказ высшего командования.

Дневник военных действий оперативного штаба вермахта с сухой лаконичностью зафиксировал 23 января чреватые зловещими последствиями события: «На поставленный вчера вечером генералом Цейцлером вопрос, можно ли теперь разрешить 6-й армии капитулировать, фюрер ответил отрицательно. Он заявил, что армия должна сражаться до последнего человека, чтобы выиграть время. На соответствующую радиограмму фюрера в адрес 6-й армии генерал-полковник Паулюс ответил: „Ваши приказы будут выполнены, да здравствует Германия!“{154}

Почему командующий армией вообще счел нужным на заключительной стадии трагедии, разыгравшейся по вине Гитлера, снова обращаться к верховной инстанции с запросом, ответ на который, судя по предшествовавшему опыту, был заранее предрешен. И зачем ему было лишний раз афишировать свою готовность повиноваться приказу, остается по сей день неясным. Генерал Дерр со всей суровостью осудил этот шаг. «Тот факт, – писал он, – что облеченный ответственностью за свои войска командир, находясь в подобной ситуации, вместо того чтобы действовать по своему усмотрению, обращается к находящемуся за 2 тысячи километров от фронта верховному главнокомандующему за разрешением капитулировать, не соответствовал немецким солдатским традициям. 24 января можно было настолько ясно представить себе, какие ужасные формы и масштабы примет надвигающаяся катастрофа, что генерал Паулюс при любой трактовке солдатского долга и традиций имел право и был обязан оценить жизнь более чем 200 тысяч солдат выше, чем утратившее свой смысл предписание инстанции… История никогда еще не признавала за каким-либо полководцем права приносить в жертву жизни своих солдат после того, как они лишились способности сражаться».

В последние дни Сталинградской трагедии действия командования армии характеризовались внутренней противоречивостью. До самого горького конца руководители армии настаивали на выполнении бесчеловечного приказа сражаться до последней возможности, обрекая свою армию на верную гибель, однако в то же время разрешали отчаянные попытки разрозненных групп прорваться из окружения. Заставляя своих солдат в соответствии с приказом высшего командования стоять насмерть, сами они предпочли уклониться от участия в этом последнем сражении. Отправив в адрес Гитлера поздравительную телеграмму по случаю годовщины установления нацистского режима, насквозь проникнутую ложным пафосом и превозносившую отказ капитулировать как образец солдатской доблести, они вступили в переговоры с русскими и вместе со штабной охраной сдались в плен, не отдав приказа о капитуляции продолжавшим еще борьбу подразделениям в отсеченной северной части «котла». Только что произведенный в фельдмаршалы Паулюс в последние дни сражения уже не держал бразды командования в своих руках, сникшим и надломленным человеком отправился он в плен. Он хотел, чтобы его считали «частным лицом», и, не поддаваясь на уговоры высших советских генералов, упорно отказывался использовать свое влияние для того, чтобы побудить к капитуляции остатки своей армии{155}. Его поведение привело в бешенство Гитлера, ожидавшего, что Паулюс покончит жизнь самоубийством. На оперативном совещании 1 февраля Гитлер изливал на голову злосчастного командующего потоки безудержной брани, называя его трусом и заявляя, что своей сдачей в плен он пустил насмарку героизм своих солдат{156}. Никто из присутствовавших на совещании высших офицеров, среди которых был и Цейцлер, не решился перечить взбешенному диктатору и произнести хоть единое слово оправдания или сочувствия в адрес Паулюса. Гитлер явно хотел, чтобы самоубийство командующего армией, которому он в награду за беспрекословное повиновение присвоил высшее военное звание, помогло ему отвлечь внимание общественности от подлинного виновника этого сокрушительного разгрома. Глубоко разочарованы – разумеется, в совершенно ином плане – были и участники Сопротивления, которые тщетно надеялись, что Паулюс, пока еще не поздно, станет действовать вопреки безрассудным приказам или же во всеуслышание заявит гневный протест против них. «В кружке Бека знали слабости его характера. Было бы важно, если бы Паулюс решился хотя бы в последний момент перед гибелью армии апеллировать к немецкому народу, страстно заклеймив безумство военного и государственного руководства. Тем самым он разорвал бы густую завесу пропагандистской лжи, призванную скрыть от народа правду о Сталинграде»{157}.