Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Вот, думаю, сейчас поднимусь и рассказ напишу. Начало уже есть:

"Он проснулся, встал, выключил свет и разделся". Но тут бросил взгляд на свои еще из Алжира привезенные наручные швейцарские часы, и вдруг понимание пришло, что время-то уже девятый час, давно пора встать, бежать на работу, а я всё лежу. У меня же сегодня присутственный день, и надо быть в редакции как штык, причем без опозданий. Поскольку именно сегодня я – по редакции дежурный. Сие значит, что именно мне надлежит ровно в 9-00 забрать на вахте ключ от нашей комнаты, чтобы начальство, за дисциплиной следящее, видело бы его отсутствие и сделало бы правильный вывод: Ага, у португальцев открыто. Значит, там во всю идет рабочий процесс. А если бы кто из отдела кадров зашел к нам и спросил, где народ, то именно мне, как единственно присутствующему, следовало сказать, что, мол, такой-то (или такая) вышел в тематическую редакцию конъюнктурную правку согласовать, такой-то пошел за справкой в библиотеку, такой-то в машбюро, а еще такой-то в типографию. В общем, всем отсутствующим коллегам надлежало мне придумать и распределить целый ряд важных и неотложных дел. Сам понимаешь, ответственности выше крыши.

Посему вскакиваю как сумасшедший, быстро изображаю умывание и, не позавтракав, выбегаю в снежную декабрьскую черноту. Лечу на работу, каждую минуту сверяясь с часами. На эскалатор метро "Бауманская" я ступил ровно без семи минут девять, что значило – не опоздал, успел.

Первая странность была отмечена мной именно на эскалаторе. Обычно в это время, он народом переполнен, и вверх и вниз едут толпы людей. А тут вдруг – пустота. Но я заострять внимание на этом факте не стал.

Мало ли что! Да и некогда мне было, я на службу спешил. Выскочил из метро и сквозь метельную мглу помчался по улице Энгельса на Большую

Почтовую. Прибегаю и сталкиваюсь со странностью номер два. Дверь в издательство закрыта, свет не горит и кроме меня никого. Пустота.

Снова смотрю на часы – ровно 9. Я стучу в дверь, колочу ногами – никакого ответа. Тишина.

– Что они там все, – думаю злобно, – перепились что ли? Новый год уже встречают? Так ведь рано, неделя еще до нового года-то!

У меня, как сейчас принято говорить по новорусски "полный попандос в непонятку". Стою в раздумье, запустив под кроличью шапку пятерню, и чешу лысую репу. Еще раз колочу в дверь всеми четырьмя конечностями и, никакого ответа не получив, бреду во вьюге и метели в сторону метро. Вхожу туда и вижу на электронных часах: 21 час 12 минут.

– Вот, ведь, подарок судьбы, – думаю, – оказывается у меня еще целая ночь впереди. Тут же перехожу Бакунинскую и направляюсь прямиком в ресторан Яхта. Там заказываю салат Оливье, котлеты по киевски и 300 грамм водки. Сижу, пью, и мысль меня ласкает: Как же все-таки упоительны они, русские вечера. Ну где еще так можно жить, кроме как у нас? И звучало во мне нечто вроде этой самой песни, только не мог я её по полной музыкальной своей безграмотности записать и воспроизвести.

Монреаль, 27 декабря 2000

А, вот, нынешним вечером я, пять часов по морозу отходивший, разнося рекламки в снежном мраке, принял на грудь, согрелся и снова включил Москву 101. Там же передают песню моей геологической юности:

"Снег". Я, ведь, Шурик, писал тебе недавно, что с конца июля по октябрь 1959 три месяца проторчал на Урале, в геологической партии, в деревне Аннинское, Карталинского района Челябинской области.

Вечерами же мы, как и положено геологам, пели у костра. А самая любимая песня была именно эта: Снег, снег, снег, вдоль замерзающих рек… Он над палаткой кружится… Над Петроградской твоей стороной выпал осенний снежок… И над бульварами линий, по ленинградскому синий, вьется осенний снежок.

И так, помнится, жутчайше хотелось на Петроградскую сторону, всё казалось, что время какое-то липкое, длинное, никак не хочет бежать, чтобы кончилась эта карталинская пустошь, и чтобы оказался я на

Невском в пивбаре под Думой в компании любимого друга моего Саньки

Максимюка. Как бы сейчас я хотел, чтобы оно, время, проявляло такую же вот липкость, да не кончалось. Но не получается. Летит, как ядро из пушки и только что нынешний сиюминутный момент становится на глазах перфектом, а затем, тут же, не отходя от кассы, – плюсквамперфектом. Там в Аннинском я как-то случайно купил в местном сельпо тюбик зубной пасты "Мятная", на которой было написано, что она произведена ленинградской фабрикой "Заря". Увидел эту надпись и поцеловал её. Было такое. И ещё думал тогда, что уже три месяца в

Питере отсутствую. Мол, это будет рекорд всей моей жизни, ибо большего срока мне просто не выдержать. Так и полагал. Но потом, как видишь, жизнь внесла коррективы. Выдерживаю.

А ещё в том же самом 1959 году, будучи в Карталинском районе

Челябинской области и в соседним с нем Фершампенуазском, я посетил и собственными глазами узрел Париж, Фершампенуаз, Берлин и Варшаву.

Поскольку именно так назывались в том краю обычные русские деревни.

Правда, не совсем обычные, а бывшие казацкие станицы. Ибо даровал там государь Александр Благословенный земли уральским казакам после

Отечественной войны. А казаки давали своим новым поселениям имена тех славных городов, возле которых они бились или стояли лагерем. До сих пор сохранилась у меня фотография на фоне вывески: Правление

Парижского сельпо.

Помнится, въехали мы в тот самый Париж на мотоцикле М-72. За рулем был коллектор Сенька, а я в коляске сидел. Навстречу бабка шла. Я же, обормот девятнадцатилетний, спрашиваю её, этак грассируя:

– Мадам, а как нам проехать к Эйфелевой башне?

Старуха никакого удивления не высказала, оживилась и руками замахала: К башне-то? Та вон по проулку, до заманихиного дома, а там направо. А как до Чернаковых доедете, так слева башню-то и увидите.

Мы проехали весь этот маршрут, увязая по втулки в грязи, и узрели там силосную башню. Не обманула нас парижская бабка…

А сегодня вечером, возвращаясь домой, встретил я двух бабок монреальских. Одна шла впереди меня с огромным черным пластиковым мешком, вторая же – ей навстречу. Первая, увидев вторую, закричала:

– Стяпанна! Беги скорей в синагогу, там такой крисмас сейл устроили! Столько шмоток дешевых! Я целый гарбижбек набрала!

И гордо подняла кверху свой мешок. А вторая, увидев его, ускорила шаг в сторону синагоги. Я же шел и ломал себе голову над великой тайной:кто и как мог устроить в синагоге (!!!) кристмас сейл, сиречь, рождественский базар?!!

… Сейчас здесь 11 вечера, у нас же в Москве семь утра. Я переключился на московское Авторадио, а оно производит прием пробок от населения и говорит:Хорошо стоим! Вот только что сообщили:

Хорошо стоит улица Плеханова при выезде на Шоссе Энтузиастов!

Закрываю глаза и вижу, словно перед собой эту улицу, на которой прожил столько лет, перекресток, мимо которого столько раз проходил, чтобы нырнуть в метро на станции Шоссе Энтузиастов. И кажется, что прямо за моим окном – перовские заснеженные яблони и кусты, среди которых ходит кренделями в дупель пьяный водопроводчик Дима.. А чтобы усилить ощущение и пообщаться с Димой на равных, делаю очередной глоток виски Канадиан Клаб!…

… Вот Авторадио запело, прямо-таки занежило мне душу: Постой душа моя, постой, я за тобой, я за тобой. Ты мне сто граммов, не спеша, И полечу с тобой, душа.. Летим, Шурик, за твое здоровье, дорогой… Э-х, хорошо, зараза, идет!

Не помню я, где читал, что пьянство есть соитие нашего душевного астрала с музЫкой мирозданья. При этом, подчеркивалось там, что именно музЫка у мироздания, а не мУзыка, с чем я абсолютно согласен.

Ибо чувствую в данный момент сие соитие с той самой музЫкой, что сладкими волнами льется на мой пьяный астрал из московской радиостанции Авторадио…

Монреаль, 29 декабря 2000

Александр Лазаревич, вынужден был сделать перерыв. Случилась вещь весьма грустная. В тот самый момент, когда астрал моей души совокуплялся с музЫкой мирозданья, сделал я непроизвольно рукой этакий элегантный и короткий взмах. Весьма, скажу тебе, аристократический взмах. И пальцы мои, машинально захватив почти полный стакан с виски, опрокинули его на клавиатуру компьютера.

После чего ни о каком продолжении письма, ни ответе на вопросы вести речь смысла не было. Вчера же пошел и купил новый кейборд за 40 долларов, а сегодня моя баба наклеила на него русские буквы, которые позволили мне продолжить письмо, начатое несколько дней тому назад.

Обидно, Шурик! Ведь в тот момент это был мой последний стакан, и я на него очень сильно рассчитывал. А он меня так подвел. Да еще этаким вот секундным жестом я наказал самого себя на две ёмкости

Абсолюта, каждый по 750 грамм и по 22 доллара. Подобные фуфыри наши люди зовут здесь коммунистами. На двух коммунистов в моей жизни стало меньше. Печально. А вообще-то на трех. Ибо первым коммунистом, ушедшим из моей жизни навсегда, была товарищ Погосова, о которой ты и задал мне весьма нелицеприятный вопрос. Вернее, даже два. Ты спросил, как я мог жить десять лет с женщиной, которую не любил, и что я ей при этом говорил, неужто, мол, как ты пишешь, "так в нелюбви и признавался?" И еще спрашиваешь, не мучает ли меня совесть за все мои многочисленные измены, которые я за те десять лет совершил.