Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Можно возразить, что Блок писал это «не для печати». Что не одному Блоку в гибели «Титаника» примерещилось тогда некое возмездие, урок для возгордившейся цивилизации. (Вспомним, сколько апокалиптических пошлостей было наговорено после прошлогоднего землетрясения в Японии…)

И все же с автором соглашаешься. И правда — мерзкие строки.

Обстоятельная рецензия Екатерины Ивановой-Федорчук на книгу озаглавлена «Плач по двадцатому веку» [9] . Плача я не почувствовал.

Тяжба с веком. С его войнами, диктаторами, авангардами и псевдоавангардами, военкоматами, гостиницами, тридцатикопеечными сигаретами «Ява»… И — с пирамидами. Пирамидами «советско-египетской государственности», мандельштамовским «пустячком пирамид» («Три дня в Ельце»). С треугольным садом психушки (проекция пирамиды на плоскость?). Тяжба, которая еще не окончена.

Н. Иванова. Русский крест. Литература и читатель в начале нового века.  М., «Время», 2011, 384 стр. («Диалог»).

Выяснение отношений с веком двадцатым продолжается и в новом сборнике статей критика Натальи Ивановой. Хотя книга, как это и заявлено в заглавии, о веке нынешнем. Даже выделено на обложке цветом: «в начале нового века».

Впрочем, почему — «хотя»? Литература — не программное обеспечение, апгрейд здесь происходит реже и нерегулярнее.

«Начался ли в русской словесности двадцать первый век? Литература пока договаривает век двадцатый. Договаривает, додумывает, рефлексирует».

Да и не только литература. Все общественное сознание застыло с вывернутой шеей. И особого неудобства от этого не испытывает.

«Советская эстетика, вошедшая в пик моды в самом начале правления Путина на грани 90-х — начала 2000-х, в духе клятого постмодернизма была дополнена великодержавной риторикой и имперской эстетикой».

Думаю, постмодернизм (о нем еще поговорим) здесь ни при чем. Это не постмодернизм — а постмортем низм, от postmortem. Попытка оживить, гальванизировать идеологические и прочие отмершие ткани.

«Надо было выбирать — Россия возрождает советскую эстетику… и/или имперскую, ту, которую советская история пыталась уничтожить. Казалось бы, надо выбирать — между гробом Ленина и гробом императрицы. Но в России сегодня не выбирают — гробы просто-напросто разводят по разным столицам, Москве и Петербургу».

Двадцатый век — это не просто тихое кладбище (как у Макушинского). Это кладбище мобильное («идет процесс перемещения гробов»). Мобильное и все еще действующее. И тени от его пирамид и пирамидок ложатся на новое столетие.

Оттуда, из двадцатого века, вырастают и другие темы «Русского креста».

Проблема отношения литературы и политики. Очередное противостояние «либералов» и «национал-патриотов». Дискуссия о том, как вообще эту литературу прошлого века трактовать-подавать: критик отзывается и на «Литературную матрицу», и на трехтомник Лейдермана — Липовецкого «Современная русская литература».

Разумеется, я сужаю. Иванова пишет и о новых, прошлому веку не присущих, тенденциях в русской литературе. О ее гламуризации. О возросшей роли литературных премий. О превращении литературы в вид резервации. О «смерти читателя», наконец.

« Литература умерла, роман умер, умерли толстые журналы … А на самом деле умер читатель (его наконец уговорили, что читать — нечего), — и за гробом его скорбно идут сотни тысяч русских писателей».

Впрочем, метафора «смерти читателя» — тоже из ХХ века. Который периодически хоронил то роман, то автора, то всю литературу.

Хотя книга Ивановой показывает — все обстоит не так печально.

«Каждый охотник должен знать, где сидит фазан.

Каждый писатель должен знать, где сидит читатель.

Но и каждому читателю хорошо бы показать, где ждет его книга».

Массовый читатель — как и многое чего массовое — оставлено в двадцатом веке. «Орнамент масс», «восстание масс». На массы полили сверху кока-колой, посыпали противозачаточными средствами — и массы исчезли. Расщепились на атомизированных потребителей. Как у Демокрита: атомы и пустота… Но читатель как «трансцендентный собеседник» (по выражению Мандельштама) от нас никуда не делся. И спасибо.

В. Сильвестров. Дождаться музыки. Лекции-беседы. По материалам встреч, организованных Сергеем Пилютиковым. Киев, «Дух и литера», 2010, 360 стр.

Книга несколько выпадает своим кофейным корешком из этой «книжной полки».

Единственная — о музыке. Единственная несерийная; все остальные подобрались из каких-то серий. Единственная, изданная не в Москве — в Киеве, в замечательном издательстве «Дух и литера».

ХХ век был веком музыки. Не потому, что она была лучше музыки XIX (чем?). А потому, что она одна продолжала говорить тогда, когда замолкали философия, и литература, и живопись; гасли, как фонари на черной улице. «Она одна со мною говорит…» (Ахматова, «Музыка»).

Композитор Валентин Сильвестров. Вытягиваю с полки многотомно-советскую Музыкальную энциклопедию. Нет, не в четвертом томе, где «С» (там только Силантьев, человек с палочкой из телеящика 70-х, помните — нет?). А в последнем, где «Дополнения».

Родился в 1937-м, окончил Киевскую консерваторию у Лятошинского. Премия Кусевицкого (США, 1967) и Международного конкурса молодых композиторов Gaudeamus (1970). Конец статьи.

В списке произведений (ниже, петитом) обращаешь внимание на «Лесную музыку» на слова Айги, 1978 год. Для сопрано, валторны и фортепиано.

Обычная, как сквозь сжатые губы, статья о композиторе, не вписавшемся в псевдоклассический советский канон. Терпимый режимом (наряду с немногими другими) — ради музыкального экспорта, на разные «гаудеамусы».

Остальное дорисовывается при чтении книги, в основу которой легли записи встреч с Сильвестровым, организованных в 2007 году киевским композитором Сергеем Пилютиковым (спасибо ему).

Еще одна история непростых взаимоотношений с двадцатым веком, его авангардными и традиционалистскими течениями.

Увлечение — на студенческой скамье — музыкальным авангардом. Занятия узким кругом по изучению додекафонии, музыка к так и не снятому фильму Параджанова, постепенная переоценка авангарда.

«Меня привлекает не идеологическая, а как бы лирическая форма авангарда. Идеологическая — это у Штокхаузена. Я давно не слушал Штокхаузена и Булеза. И вот перед тем, как прийти сюда, попытался опять послушать штокхаузеновские „Контакты”. Раньше я им увлекался, а тут вдруг обнаружил, что просто сижу и наблюдаю, как он моделирует процессы. У Булеза тоже процессы, но они еще как-то музыкально связаны… И вся деятельность Штокхаузена — это деятельность композитора-звукорежиссера. Такое у меня ощущение. Звукорежиссер, хотя и со своей концепцией, и даже со своими маниями».

Собственно, де-политизация, де-идеологизация авангарда — это то, что и происходит в искусстве. На Западе — где-то с 70-х, в России и окрестностях — с конца 90-х. Движение от партикулярности «актуального искусства» к универсальному языку музыки .

«Допустим, Рахманинов: совершенно устаревший с точки зрения актуальности его времени вроде бы композитор, а как ни странно, он сочинял вещи, которые живы до сих пор. Уже были и Стравинский, и Шенберг — а Рахманинов сочинял какой-то там Третий концерт… Актуальная музыка — она удивляет, может быть, даже прочищает мозги, но потом все равно возвращаемся к более наивным вещам. Они все еще живы, потому что они опираются на музыкальный язык, все равно, устарел он или нет».

Редко когда читаешь с таким удовольствием композитора. Может быть, еще Владимира Мартынова, «Пестрые прутья Иакова». Но у Мартынова постоянно заставляешь себя не реагировать (аллергически) на общую шпенглерианскую тональность: все кончилось, все кончилось, больше ничего не будет… [10]

Да, прогресса уже не будет. Не потому, что он закончился, а потому, что его не было. Была вера в прогресс, вызванная великой европейской секуляризацией (музыки, литературы, всего) и великой европейской экспансией. И то и другое выдохлось — как раз под конец прошлого века. Конца истории, конечно, не произошло. Но межсезонье — в том числе и в музыке — чувствуется.

С. Зенкин. Работы о теории. М., «Новое литературное обозрение», 2012, 560 стр. (Научное приложение. Вып. CXII).