Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

С самого начала демократизация власти и реформирование экономики вступили в конфликт друг с другом. Кто помнит Ленсовет 1990 года — огромный (450 человек!), переполненный экзальтированными личностями, совершенно недееспособный орган, в условиях жесточайшего кризиса месяц обсуждавший вопросы регламента (все это транслировалось по телевидению!), так и не сумевший избрать председателя и в конце концов призвавший на царство Собчака, чтобы немедленно начать с ним войну не на жизнь, а на смерть? На федеральном уровне все было еще драматичнее. Перед реформаторами стоял выбор: сделав минимум возможного, уступить место левым или пытаться всеми правдами и неправдами оставаться в правительстве, продолжая реформы. Был избран второй путь. В результате и политическая система стала эволюционировать в сторону авторитаризма, и сущность реформ выхолащивалась. Так, приватизация свелась к «залоговым аукционам», то есть раздаче госсобственности частным компаниям и лицам в обмен на политическую лояльность. В конце концов механизм, позволяющий «замылить глаза» избирателю, был найден — это была партия «Единство» (будущая «Единая Россия») и лично В. В. Путин, товарищ реформаторов по петербургской мэрии, соратник Собчака. Результат был сперва впечатляющ: в 2000 — 2003 годах удалось осуществить чуть ли не все реформаторские проекты, лежавшие при Ельцине под сукном. Вслед за чем полуавторитарная система стала работать сама на себя, быстро превращаясь в авторитарную, а процесс «разгосударствления» экономики так же стремительно двинулся в обратную сторону.

Но это — одна половина печальной правды. Вторая печальнее. Позднесоветская бюрократия, которая начала коррумпироваться при Брежневе и его сподвижниках, продолжила при Горбачеве, завершила процесс в 90-е и показала впечатляющие результаты в последнее десятилетие, очень быстро адаптировала и — в разной степени, конечно, — развратила реформаторов. Оправданий сколько угодно: у всех были близкие, которым хотелось «пожить по-человечески», законодательные ограничения были расплывчаты (законы еще предстояло написать!), вместе с социализмом ушла в прошлое и советская «нестяжательская» этика… И конечно, по постсоветским масштабам «дело Союза писателей» или нарушения, инкриминировавшиеся Собчаку (после его поражения на выборах), — сущий пустяк. Но тут уж коготок увяз — птичке пропасть. Чубайс утверждал, что убийцы Маневича понесли наказание. Что его друг «не поддался на шантаж» и не предал государственных интересов. Но, значит, было чем шантажировать? Были причины избегать огласки результатов расследования и не добиваться официального приговора? (Может быть, даже касающиеся не лично убитого, а каких-то обстоятельств, которые он знал и не предавал огласке, не желая подводить друзей.)

В случае Маневича сказались, видимо, и некоторые черты его личности. «Зубры советской промышленности и торговли», вылетавшие из кабинета Альфреда Коха «после весьма недолгой беседы, не чуждой сленговых и фольклорных оборотов», направлялись к Маневичу и у него «просиживали едва ли не часы — но с тем же результатом». Такой тип поведения — более мягкий по форме, чем по сути, — непривычен для постсоветской России с распространившимся в ней повсеместным «пацанством». От человека, умеющего корректно и уважительно сказать «нет», ждут, что он скажет «да». И возмущаются, если это не так.

И еще одно обстоятельство. В 1996 году выборы выиграл у Анатолия Собчака его заместитель Владимир Яковлев. Выиграл, как подчеркивает Усыскин, честно. Но за этим последовало стремительное снижение интеллектуального и морального уровня руководства города. Блестящая команда Собчака ушла — остался один Маневич. Рядом с ним работали теперь в основном обычные жадные бюрократы. Именно в этот период началось в городе усиленное сращение власти и собственности. Поддержки друзей больше не было. Зато всегда рядом были другие друзья, новые. Коммерсанты, «разруливавшие» конфликты с криминальными структурами. И ожидавшие, видимо, благодарности за это…

И вот в такой ситуации человек оказывается перед вопросом, на который можно ответить «да» и «нет». Вопрос очень серьезный (судя по всему, речь шла об организованном разграблении торгового порта — а что такое для Петербурга море и порт, понятно). Можно было и уйти от ответа — перейдя, скажем, на другую должность, благо предложения такие были, — но это было бы скрытое «да». «Да» означало утрату самоуважения, окончательное прощание с былыми амбициями, превращение в рядового представителя «крапивного семени». «Нет» — смертельную опасность. Большинство пожертвовало бы самоуважением и жило бы в свое удовольствие.  А вот этот человек, внешне, кажется, совсем не похожий на рыцаря без страха и упрека, решил иначе. И погиб.

Лев Усыскин не навязывает читателю именно такую версию случившегося, но приведенные им в книге документы, статьи и свидетельства склоняют читателя именно к ней. К трагедии интеллигента, который променял свою игрушечную жизнь, со своей искусственной непогрешимостью, на настоящее действие, неизбежное грехопадение и неизбежный экзистенциальный выбор. Трагедии человека девяностых — узлового времени российской истории. Истории, в которой Михаил Маневич прожил общую со многими жизнь, чтобы умереть своей, только своей смертью.

Валерий ШУБИНСКИЙ

Санкт-Петербург

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЕВГЕНИЯ АБДУЛЛАЕВА

Тема этой полки — интеллектуальные итоги двадцатого столетия, как они видятся с нашего, пока еще невысокого, столбика (I , приставленного к ХХ). Философия, социальные науки, образование, музыка. И естественно — литература. С литературы и начнем.

А. Макушинский. У пирамиды. Эссе, статьи, фрагменты. М., «Новый хронограф», 2011, 384 стр. («Эссеистика нового века»).

Это не та пирамида. Это пирамида Цестия в Риме, за которой находится кладбище некатолических иностранцев .

Прекрасная книга эссе. Ровная, вполголоса, ненавязчивая интонация. Лишь ближе к концу — в автобиографических очерках — голос порой срывается. Но ненадолго.

Так вот — негромко — говорят обычно в музеях и библиотеках. Или на кладбищах. Не у могил близких, а случайно (или не совсем) забредя на просто кладбище.

«На этом скупом пространстве чрезвычайная теснота предметов. Здесь есть постаменты с мемориальными досками, пропеллеры на могилах летчиков, одна очень страшная статуя — неизвестно чья — из гипса, с позолоченным лицом и руками. Но основной мотив — это увенчанная звездой деревянная пирамидка».

Это еще не Макушинский, это Лидия Гинзбург, «Мысль, описавшая круг» [8] .

А теперь Макушинский. «Завернем, значит, за угол, пройдем под воротами, углубимся в сумрак восхитительных пиний, в путаницу памятников, разноязычных надписей — и посмотрим, наконец, на пирамиду со стороны кладбища…»

Взгляд на пирамиду нужен автору для проникновения, вдумывания в стихотворение Томаса Гарди «Рим. У пирамиды Цестия вблизи от могил Шелли и Китса». Но и Гарди — лишь повод, хотя и важный. Повод разобраться в том веке, в котором Гарди пожил совсем недолго. В веке двадцатом. Повод по-иному — не просто рассеянным взглядом путешественника — взглянуть на могилы, через которые проходишь, направляясь к выходу.

«Вот великие, если верить рассказам специалистов, русские танцоры Александр и Клотильда Сахаровы, „поэты танца”, как написано на надгробии… вот странное, 1933 года, надгробие с обнаженной мужскою натурой, откровенной анатомией этой натуры, что-то, чего я, кажется, ни на каком другом кладбище вообще в жизни не видел. А вот… раскрытая как бы книга, небольшая, почти у самой земли; на левой странице: „ЗОРАН ПОПОВИ. 29 окт. 1944 — 19 дец. 1944”; на правой, наискось: „МАМА”. Пятьдесят один день прожил, значит, этот Зоран на свете. И кто была его несчастная — сербская? — мама, что она делала здесь, в этом военном Риме, где незадолго до того скинули Муссолини, куда вошли немцы, откуда их вышибли, впрочем, без боя, за пять, что ли, месяцев до рождения младенца? Что было с ней потом, куда она делась?»

Об этом, собственно, вся книга. О двадцатом веке, его жертвах — реальных и вымышленных (о последних — эссе «Жертвы века»). Об ответственности писателя; пусть даже в этом пункте Макушинский излишне, на мой взгляд, строг. К Блоку, к Маяковскому, к формалистам…

«Варварство есть варварство, утонченное или грубое — все равно. Когда Блок записывал в дневнике, что гибель „Титаника” обрадовала его „несказанно”, потому что, видите ли, „есть еще океан”, думал ли он о тех несчастных, что замерзали в ледяной воде этого „океана”? Этих несчастных было полторы тысячи, но не в цифрах здесь дело. Боюсь, что не думал. Думал — абстракциями (варварство всегда ими думает). „Цивилизация” („Титаник”) гибнет, „стихия” („океан”) торжествует. „Несказанная”, конечно же, радость» («Двадцатый век»).