О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

другом, но тогда все казалось нагромождением фрагментов; в отсутствие четкой рутины взаимосвязь терялась.

Негар и Дара в детском саду

В 1987 году я снова начала преподавать. Я не преподавала с тех пор, как меня уволили из Тегеранского университета в 1982 году, и все это время писала – главным образом, очерки о западной и современной персидской художественной литературе. В Тегеранский университет я так и не вернулась – с ним у меня было связано слишком много плохих воспоминаний; я устроилась на работу в Университет имени Алламе Табатабаи, конгломерат из двадцати трех колледжей и небольших университетов, объединенных после революции. По сравнению с другими учебными заведениями этот был более либеральным, а заведующий кафедрой английского языка – блестящим лингвистом, уважаемым в своих кругах и заинтересованном в сохранении высокого качества преподавания. Во время войны занятия проводились нерегулярно, но я преподавала всего два дня в неделю и по большей части все равно сидела дома, писала и готовилась к занятиям.

В последние два месяца перед заключением мира Ирак усилил бомбардировки городов, особенно Тегерана. Иногда на нас падали одновременно шесть ракет. Что делали те, кто оставался в городе? Кто-то строил бомбоубежище в подвале, другие притворялись, что не происходит ничего из ряда вон выходящего, все нормально – и отключения света, и тесные посиделки в одной комнате с друзьями и родственниками, которые зашли в гости, но вынуждены были остаться на ночь, и завешенные одеялами окна, заклеенные скотчем, чтобы не посыпались осколки стекла, и звук сирен противовоздушной обороны, которые обычно раздавались уже после налета.

Как ни странно, все происходящее казалось почти праздником. Соседи и друзья собирались вместе. В промежутках между отключениями света мы смотрели кино, пили контрабандную водку и домашнее вино и пытались создать ощущение безопасности, взращивая странное чувство близости, возникающее между людьми в чрезвычайных обстоятельствах. Я спала в детской или в маленьком коридорчике, отделявшем нашу спальню от детской. Там не было окон, и когда отключали свет, я читала при свече. Мне хотелось быть рядом с детьми, что бы ни случилось; я сильнее всего тревожилась о том, что не смогу разделить их судьбу. После бомбардировок мать почти всякий раз, в любое время дня и ночи стучалась к нам, заходила и спрашивала: «С тобой все в порядке? Не бойся».

Потом однажды бомбежки прекратились. Гости перестали оставаться на ночь, свечи убрали подальше в ящики. Больше не отключали электричество, сирены ПВО сменились сигналами скорой помощи, но страх никуда не делся: новое ощущение безопасности казалось обманчивым. Мир принес с собой тишину, но та давила на нас не меньше страха перед бомбежками. Иран подписал мирный договор из безысходности, зная, что в войне ему не победить. Аятолла Хомейни, который сулил своим преданным войскам, что те скоро торжествующе войдут в Ирак и захватят священный город Кербела, сказал, что подписание мирного договора сродни принятию чаши с ядом. Его мечта – распространить его собственную разновидность ислама за пределы Ирана – потерпела крах. Восьмилетняя война унесла жизни почти миллиона человек. Война закончилась 20 августа 1988 года, а год спустя, 3 июня 1989 года умер аятолла Хомейни. С восстания 5 июня, благодаря которому Хомейни оказался в центре иранской политической жизни, прошло полвека. И что все это значило для нас?

Что теперь? За ужинами и на кофейных посиделках теперь только и говорили, что о «трансформации режима». Настало время высказать наши разочарования революцией, не оправдавшей ожиданий, коррумпированными лидерами, которые не принесли стране свободу и процветание, проигранной войной. Мирный договор с Ираком перечеркнул надежды тех, кто втайне верил, что война закончится победой исламского режима. Тех, кто чувствовал себя обманутыми не светскими политиками, а бывшими революционерами, тех, кто патрулировал наши улицы с оружием и пытался очистить университеты от нежелательных элементов, тех, кто ушел на войну и вернулся разочарованным калекой. И кто был в этом виноват? Уже не империалисты и не их агенты, стремившиеся модернизировать Иран.

Но, как ни парадоксально, разочарование может таить в себе надежду. Кое-кто из бывших молодых революционеров обратился к новым идеям и начал поддерживать еретические взгляды – Карла Поппера[28] и Спинозу. Теперь они критиковали регрессивные религиозные идеи и протянули руку светским интеллектуалам. Они присоединились к движению, позже названному «религиозным реформизмом». Стали тяготеть ко всему, что отвергали в начале революции, – секуляризму, западной философии. Почувствовав себя изгоями в мире, что прежде казался безопасным, они начали искать новых друзей. Светские интеллектуалы, в свою очередь, усомнились в целесообразности своей идеологической несгибаемости и открылись диалогу и обмену мнениями. Последователи исламского философа Абдолкарима Соруша начали принимать к публикации статьи светских интеллектуалов, в том числе и мои, посвященные модернизму, формализму и Владимиру Набокову. Стали выходить переводы трудов западных либеральных философов.

Проблема заключалась в том, что иранское общество сильно опережало своих лидеров, и те, кого режим избрал своей мишенью, особенно женщины, не ушли в подполье, а, напротив, становились все более яркими фигурами общественной и культурной жизни. Я в шутку начала вести учет всего, за что мы должны быть благодарны Исламской республике: без нее мы бы не радовались дуновению ветерка на волосах и коже и теплу солнечных лучей, произведения Вирджинии Вулф или стихи Форуг Фаррохзад не вызывали бы у нас чувство освобождения, мы бы не понимали, какое это счастье – идти по улице в легком летнем платье и слушать музыку. Больше никогда мы не будем принимать это как должное. Но список этим не ограничивался. Исламская республика также побудила нас задуматься о прошлом и начать изучать историю. Даже тем, кто стал мишенью режима, – женщинам, меньшинствам, интеллектуалам, писателям, – нашлось бы за что его благодарить: как бы еще они узнали, что у них есть тайные способности? Если одного лишь женского волоска, фильма Феллини и Беязи, книги Фаррохзад достаточно, чтобы нарушился баланс всего политического строя, если с ними надо бороться, чтобы этого не случилось, не свидетельствует ли это о силе угнетаемых и слабости угнетателей?

Парадокс, но за разочарование иранской молодежи и бывших революционеров в системе следует благодарить саму систему. Стали рушиться идеологические барьеры, делившие людей на «восточных» и «западных», «чужих» и «своих». Отец верил, что, как при Конституционной революции, перемены в Иране наступят благодаря союзу светских и прогрессивных религиозных сил, и лишь обе эти группировки приведут к реальным политическим изменениям.

Я постепенно пришла к такому же выводу. Прошлое вмешалось в настоящее и вступило с ним в сговор. Ширин Эбади, первая женщина, ставшая членом Тегеранского окружного суда, а впоследствии