О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

К тому же, Зиба-ханум доказала, что ценит его. Ради него она разрушила свой брак, а когда за отцом охотилась революционная дружина, спрятала его у себя и сама отвезла в революционный суд. Я слышала, как срывающимся от чувств голосом она рассказывала, как часами ждала его в машине со слезами на глазах, не зная, что с ним будет. Я никогда не замечала таких эмоций у Шахин. «Она слишком самодовольная», – сказал Биджан, когда с ней познакомился; а чем там быть довольной, он не понимал. Однажды отец подвозил меня домой и спросил будто бы в шутку: «А тебе кто больше нравится – Шахин или Зиба?» Меня потряс этот вопрос, и я даже ужаснулась, что он меня об этом спрашивал. «Не знаю, они совсем разные», – ответила я. Мне захотелось спросить, зачем он спрашивает, разве он уже не решил жениться на Зибе? Но я ничего не ответила, и он не стал форсировать тему. А через несколько недель порвал с Зибой. Я была потрясена; позже спросила его, зачем он это сделал, и он ответил, что она слишком ревновала его к детям.

После этого отец возил меня и детей домой к Шахин, когда ее муж был в отъезде (а он все время был в отъезде). Мы ели и рассматривали одежду, сшитую по ее дизайну. Тогда вошли в моду домашние показы частных модельеров; особой популярностью пользовались наряды с традиционными персидскими мотивами. Я купила у нее несколько вещей и чувствовала себя немного виноватой. Поначалу отец заплатил за ее показ, потом Шахин и ее мать купили маленькую квартиру, и он оплатил им мебель для спальни в качестве подарка на новоселье. Мне он говорил, что ужасный муж Шахин ее угнетает, держит в четырех стенах, как пленницу, не позволяет проявить талант. Отцу всегда нужны были оправдания для его отношений. С матерью это была ранняя смерть бабушки, жестокая мачеха, покойный муж; с Зибой – равнодушие ее супруга; с Шахин – муж-игрок, распутный равнодушный отец, брат-наркоман, мать («Такая же, как у тебя, – с победоносной улыбкой сообщал он мне. – Вы с Шахин так похожи»), которая тоже больше любит сына, чем преданную дочь.

У матери имелся целый длинный список претензий. Во-первых, она говорила, что развод незаконный: мол, она на него не соглашалась. «У него друзья в верхах, – твердила она. – Он в сговоре с правительством, ему помогли подделать документы о разводе». Отец же настаивал, что развод был оформлен в ее отсутствие. Ей неоднократно присылали судебные повестки, а она их все проигнорировала, включая последнюю, где сообщалось, что если она не явится в суд, положительное решение о разводе будет вынесено автоматически. Представляю, какое унижение она испытала: собственный муж вызвал ее в суд.

Зато они никогда не спорили о деньгах. Мать обвинила отца, что тот не заступился за нее, когда они с мачехой боролись за наследство ее отца; когда он сидел в тюрьме, она донимала его в связи с финансовыми трудностями, но никогда не сомневалась в его честности. Она доверила ему свои деньги и никогда не спрашивала документы или акты на землю. Мои родители с презрением относились к деньгам, и это отношение передалось нам с братом. Мы краем уха слышали, что мать унаследовала землю, и с прошествием времени земля поднялась в цене и ей удалось выгодно ее продать. Знали, что отец купил виллу на Каспии из своих денег, а позже – два острова в складчину с друзьями и несколько акров земли на берегу Каспийского моря вместе с дядей. Когда он вышел из тюрьмы, ему пришлось продать часть имущества, чтобы расплатиться с долгами. Позже он занялся бизнесом и заработал намного больше, чем во время службы в правительстве. Мы с братом знали, что родители оформили на нас почти всю недвижимость и землю, в том числе большую квартиру в одном из самых престижных районов Парижа. Мать считала, что все должно быть записано на нас, так как, по сути, нам и принадлежит. Я не переставала удивляться этой женщине: она не хотела давать мне свою любимую вазу, боясь, что я ее разобью, но доверяла нам всю свою собственность. Впрочем, после революции это было более чем благоразумно. Родители все равно не могли ничего продать от своего имени, а часть недвижимости на Каспии реквизировал исламский режим.

Отец оставил матери квартиру, которая была записана не на нее (она не уставала нам об этом напоминать). Он присылал ей маленькое ежемесячное содержание. И это было еще одно унижение – находиться на содержании, зависеть от отцовской щедрости. Она впервые потребовала документы на собственность. Отец объяснил, что всю жизнь был ее бухгалтером, забрал свою долю, а матери оставил все ей причитавшееся. Он присылал письма, в которых подробно перечислялись покупки и траты, и настаивал, что не взял ничего лишнего. И вместе с тем он заставил нас выписать ему доверенность на продажу квартиры во Франции, причем на остальное имущество у него тоже имелась доверенность. Мать винила нас с братом, что мы ее не защитили, а после отъезда брата обвиняла одну меня – мол, я сговорилась с отцом, и мы украли все ее деньги. Хотя я ей сочувствовала и впервые в жизни искренне соглашалась, что ее недовольство оправдано, я не могла забрать у него доверенность. Мне просто не хватало духу.

Отец вел себя осторожно и поддерживал с нами постоянный контакт. Звонил почти каждый день, обычно с работы. Помимо еженедельных визитов, он иногда заходил после обеда или по выходным, когда мы водили детей в парк. Когда Негар было три года, он купил ей канарейку. Она утверждала, что когда приходил бабай (так она называла отца), он насвистывал, а птичка щебетала в ответ. Однажды утром она увидела, что птица умерла, и плакала весь день и ночь. Это случилось сразу после персидского Нового года. Отец отвел Негар в сад, и они похоронили канарейку под его любимым розовым кустом. Он пообещал купить ей новую, но ночью она разбудила меня и сказала: «Не нужна мне ни канарейка, ни другие животные: они все умирают».

Помню один холодный день в самом начале весны; наш сын Дара плачет – редкость для него – и топает ножками: я пытаюсь уговорить его надеть легкую куртку. Негар в красной вязаной курточке с маленькими желтыми цветочками (ее связала маман Несси – так мои дети звали мать) послушно стоит, готовая выходить, и смотрит на Дару, точно говоря: посмотри на меня, я не капризничаю, я готова идти гулять! Отец говорит: «Я почти никогда не