Звездочеты - Анатолий Марченко

— Без паники, Ольга. — Опираясь на ее плечо, Макухин переступил порог. — Полежу часок и — порядок.

Ольга Афанасьевна уложила его в постель, поставила горчичники, приложила грелку к ногам.

— Машина вернется через часок, — сказал Макухин. — Я Дмитрича обедать отпустил.

— И не выдумывай! — рассердилась Ольга Афанасьевна. — Выпровожу я твоего Дмитрича. О редакции сейчас забудь! Горазд ты, Феденька, шуточки выкомаривать. — Она присела рядом и, всмотревшись в его будто окаменевшее лицо, всполошилась:

— Случилось что, Феденька? Вижу, что беда стряслась, вижу! Может, с Кимушкой что?

«Материнское сердце не обманешь», — обреченно подумал Макухин.

— Не паникуй, Ольга. — Макухин попытался произнести эти слова как нечто заученное, спокойно и даже бесстрастно, но голос предательски осекся и тут же повлажнели глаза.

— Ким?! — вскрикнула Ольга Афанасьевна.

«Бывает же, бывает же ложь во спасение», — стараясь убедить самого себя, подумал Макухин и, зная, что не сможет произнести сейчас ни единого звука, отрицательно качнул головой. Он не знал, что глаза, его глаза, которые он не успел прикрыть, уже выдали и сказали все, чего не отважился сказать он.

— Феденька! — Ольга Афанасьевна едва не задохнулась: ей не хватало воздуха. Она не спускала глаз с мужа, стараясь прочитать на его лице все, что он пытался скрыть от нее. — Поклянись, Феденька, — умоляюще, почти ласково попросила она. — Поклянись!

— Ты что… ты что это… — растерянно, не зная, как ему поступить, заговорил Макухин. — Какие клятвы, какие к дьяволу клятвы, когда он на фронте, понимаешь, на фронте…

— Жив он? Жив? — не отступала Ольга Афанасьевна. — Ты скажи, одно только словечко скажи: жив? Одно словечко — и потом молчи, хоть год молчи…

— Жив, — глухо, безрадостно ответил Макухин и, чувствуя, что больше не вынесет ее, схожего с пыткой, обжигающего горем взгляда, добавил сердито: — Ты бы мне, матушка, лучше бы горчичники сменила, вовсе их не чувствую, дрянь, а не горчичники.

Ольга Афанасьевна засуетилась, и Макухин облегченно вздохнул.

К вечеру ему стало хуже, и пришлось вызвать врача. Тот прописал постельный режим, намекал насчет больницы, но Макухин разворчался на него, сказав, что этот разговор во время войны — зряшная затея и пустая трата времени.

Через неделю на прикроватной тумбочке зазвонил телефон. Макухин рывком схватил трубку, воровато оглянулся, нет ли поблизости жены. К счастью, она была на кухне.

— Федор? — Макухин сразу же узнал голос Бочарова. — Я звонил на работу, а ты, оказывается, дома. Не заболел ли? Как самочувствие?

— Нормально, — по привычке ответил Макухин, понимая всю нелепость и фальшь такого ответа. — Взял домой срочную работу, в редакции ни черта не напишешь.

Он заведомо врал Бочарову, боясь, что тот, узнав о его болезни, решит пощадить и скроет полученное им известие.

— Это верно, там не напишешь, — согласился Бочаров. — У вас там все бегом да бегом. — Он помолчал немного. — А я по твоему вопросу.

Макухин съежился, точно ожидая удара, и изо всех сил прижал трубку к уху, опасаясь, что не услышит того, что должен сейчас сообщить Бочаров.

— Ответ на запрос пришел, — осторожно, неуверенно, все еще колеблясь, говорить или не говорить, начал Бочаров. — Ким твой действительно в плену.

— Так… — Макухин почувствовал, что к сердцу прикоснулись чем-то нестерпимо горячим. — Так… Говори…

— Пока все, Федор. А что в плену — точно.

— А как он там, как? — вырвалось у Макухина, хотя он и понимал, что никто сейчас не сможет ответить на этот вопрос.

— Будем верить, что нормально. — Бочаров вдруг услышал в трубке хриплое дыхание Макухина и взволнованно, просяще добавил: — А ты держись, Федор, понимаешь, надо держаться!

Трубка выпала из ставших вмиг ватными пальцев Макухина.

— Федор, ты слышишь? Что случилось, Федор? — спрашивал Бочаров, не получая ответа. — Я сейчас приеду к тебе, слышишь?

Когда Бочаров приехал на квартиру Макухина, заплаканная Ольга Афанасьевна, глотая слезы, сказала, что мужа только что увезли на «скорой» в больницу с подозрением на инфаркт.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Устроив Ярославу в своей квартире под присмотром старшины Мачнева, Семен поспешил на заставу. Здесь он сразу же прошел в свой кабинет, плотно прикрыл дверь и, связавшись с отрядом, доложил о происшествии Смородинову. Тот сказал, что пришлет на заставу машину с офицером, что за женщиной, перешедшей границу, вплоть до особого распоряжения нужно смотреть в оба, а ночные наряды по возможности усилить. Говорил, как всегда, флегматично и вроде бы даже незаинтересованно, но Семен знал, что, чем больше он волнуется, тем усерднее старается изобразить полнейшее спокойствие.

Едва Семен закончил разговор со Смородиновым, как позвонил сосед слева, старший лейтенант Улыбышев.

— У тебя вроде стреляли, — хмуро осведомился он, и Семен отчетливо представил себе его вечно чем-то рассерженное лицо, противоречащее фамилии. — Ты в курсе?

— В курсе, — лаконично ответил Семен. — Немцы стреляли.

— С чего бы это?

— А кто их знает? Развлекаются.

— Я серьезно. На фланг тревожную группу выслал.

— Ну, это не повредит, — одобрил Семен. — У тебя-то что нового? Или, как говорят англичане, лучшая новость — отсутствие всяких новостей?

— Все по-старому, — не принял шутку Улыбышев. — Война еще не объявлена, а мы уже воюем. Нарушитель косяком прет. А тут еще гость.

— Кто?

— Корреспондент из Минска. Приехал репортаж писать. О буднях пограничной заставы.

— Считай, что тебе крупно повезло, — усмехнулся Семен. — На полном скаку ворвешься в историю. Да и корреспондент у тебя тоже везучий. Денька этак на два подзадержится — пороху понюхает. Досыта.

— Любитель ты разыгрывать, — буркнул Улыбышев. — А мне каково?

— А ты любитель великомучеником прикидываться, — отбрил его Семен. — Хотя твоя застава по сравнению с моей — курорт.

— Могу поменяться, — всерьез обиделся Улыбышев. — Хоть сейчас.

— После войны поменяемся.

— Чего ты заладил? — вскинулся Улыбышев. — А то, чего доброго, накаркаешь.

— Мне что, — попробовал пошутить Семен. — Я парень холостой, неженатый, а у тебя красотка — одна такая на всю западную границу, от моря до моря.

— Болтун ты, Легостаев, — беззлобно сказал Улыбышев, явно довольный комплиментом. — Неисправимый любитель почесать язык.

— А язык, товарищ Улыбышев, на то и дан человеку господом богом.

— Закончим, — на правах старшего по званию прервал его Улыбышев. — Сейчас не время, сам понимаешь. Что нового будет — извести. А то, пока тебе не позвонишь, ты безмолвствуешь.