Звездочеты - Анатолий Марченко

В небольшой по объему заметке — тридцать строк, не больше, — сообщалось, что среди красноармейцев, попавших в окружение и взятых в плен при форсировании немецкими войсками Западного Буга, находится и младший сержант Ким Макухин, заявивший, что он является сыном редактора одной из московских газет и что готов применить свои знания, силы и способности на службе В германских войсках. В информации расшифровывалось имя Кима, и автор ее не без ядовитого сарказма подчеркивал, что если в Коммунистическом Интернационале Молодежи состоят юнцы, подобные Макухину, то это лишь новое подтверждение нравственного превосходства великой Германии перед колоссом на глиняных ногах — Советской Россией.

Макухин, молниеносно проглотив информацию, вначале ошалело смотрел на газетную полосу, все еще не веря, что речь идет не о ком-то неизвестном, а именно о его сыне, в духовной стойкости которого он никогда не сомневался.

В те короткие, казавшиеся молниеносными промежутки времени, когда молчал телефон и когда не раздавался нетерпеливый стук в дверь, Макухин оцепенело сидел за своим рабочим столом, пытаясь осмыслить внезапно обрушившуюся на него беду, но вновь и вновь убеждался в полнейшей безнадежности этих попыток.

В самом деле, с того дня, как он первый раз увидел своего сына, только что привезенного из роддома — крошечного, беспомощного, то и дело засыпавшего в своей люльке и трогательно-смешно причмокивавшего губами, — с того самого дня вместе с народившимся чувством отцовской гордости в Макухине росла убежденность в том, что сын пойдет в жизни тем же прямым путем, что и отец, и что ради этого он, Макухин, не пожалеет ни сил, ни здоровья.

Потом на груди у Кима появилась пятиконечная звездочка октябренка, затем пионерский галстук, а позже он, счастливый, показал отцу свой комсомольский билет. И в семье, и в школе его, Кима, растили не для легкой жизни. Так как же могло произойти то, о чем он, Макухин, прочитал сейчас? В чем, когда и где проглядел он сына?! В какую минуту произошло его падение? Или это всего лишь желание спасти свою молодую жизнь, выкарабкаться любым путем из трясины? Но и это ведь не менее страшно. И разве есть разница между предателем, изменившим сознательно, или перешедшим на сторону врага по недомыслию и трусости? Нет, между ними никакой разницы и быть не может!

Макухин, взглянув на зазвонивший телефон, вдруг с беспощадной отчетливостью вспомнил свой разговор с сыном по телефону. В памяти ожило едва ли не каждое слово этого разговора, которому Макухин придавал столь важное, прямо-таки решающее значение Ким тогда несколько раз повторил одни и те же слова: «Не подведу» — и в момент разговора они показались Макухину предельно искренними, подобными клятве. Он обрадовался им, обрадовался тому, что сын произнес их не мимоходом, не скороговоркой, а с тем еще по-детски взволнованным чувством, в котором нет ничего, кроме святой и чистой правды. Сейчас же, вспоминая интонацию, с которой Ким повторял и повторял эти слова, Макухин уловил в них какую-то неприятную для него заученность. И даже после этого, такого необычного для него, ощущения заметка в немецкой газете показалась наивной и несерьезной.

Макухин долго сидел в оцепенении, мысленно обращаясь к сыну с этими же словами: «Ты же сказал «не подведу!!» — Оцепенение было настолько сильным, что парализовало не только его волю, но и способность принять какое-то решение, попытаться найти выход из создавшегося положения.

«Нет, здесь какая-то ошибка! — Макухин цеплялся за возникавшие в его возбужденном мозгу спасительные мысли. — Ошибка? Но тут же ясно, черным по белому напечатаны имя и фамилия твоего сына! Твоего сына! — Он едва не застонал от горького, не излечимого теперь ничем чувства непоправимой беды. — Лучше бы он погиб в бою, в честном бою, чем такой позор, вечный, ничем не смываемый позор! Как бы ни оправдывало человека, совершившего преступление, время, как бы ни убеждали юристы в том, что преступник может искупить и свою вину и свой позор, есть одна вина, которую никто и никогда не искупит — это измена своей стране, своему народу. Да, не искупит, сколько бы после этого человек ни пытался сделать полезного, честного и доброго в своей жизни. Печать изменника будет незримо стоять на нем до его последнего вздоха, и совесть его, даже уже прощенного, будет всегда кровоточить, казнить с виду живого, а по существу уже погребенного в ту самую минуту, в которую он изменил».

Эти мысли сейчас жгли Макухина, потому что они были не абстракцией, они относились не к какому-то чужому, незнакомому или постороннему человеку, а к его собственному сыну.

«Погоди, погоди, а вдруг это провокация, шантаж? Можно ли так слепо, с ходу поверить в сообщение гитлеровской газетенки? — вдруг пришла в голову Макухина простая, ясная мысль. — И если геббельсовская пропаганда брешет на каждом шагу, то разве и это сообщение не может на поверку оказаться самой обычной брехней?»

Само это предположение взбодрило Макухина, как приводит в сознание задыхающегося человека кислородная подушка. Он оживился, встал, прошел несколько шагов по комнате, но, почувствовав, что от сильного головокружения может упасть, поспешил снова сесть в кресло.

«Да, это, возможно, шантаж. С целью показать немецкому обывателю: если сыновья таких родителей, как Макухин, способны не только сдаваться в плен, но и изъявлять готовность перейти на службу к противнику, то что же можно ожидать от парней из простых рабочих и крестьянских семей, надевших красноармейскую форму? Да, конечно же расчет именно этот, иначе к чему было занимать место на столь тесной газетной полосе таким, по существу, незначительным сообщением?»

Макухин вдруг ощутимо представил себе картину допроса взятого в плен Кима. Ким стоял у стола, пошатываясь от непомерной усталости, лицо его было щедро прокопчено пороховой гарью, каска навылет пробита пулей, и Макухин не мог понять, как же Ким остался в живых, если эта каска была на его голове. Распухшие губы приоткрыты, лишь зубы ярко блестят свежей белизной, и трудно понять, то ли лицо искажено страшной гримасой от нестерпимых страданий, то ли Ким вызывающе улыбается врагу.

Эта картина промелькнула перед воспаленными глазами Макухина столь отчетливо и обнаженно, будто он был живым свидетелем происшедшего, и только то, что, как ни старался, он не мог увидеть гитлеровца, пытавшего его сына, и, главное, был бессилен предпринять даже малейшую попытку, чтобы спасти Кима или хотя бы на миг отвести от него беду, — сознание этого беспощадно стиснуло сердце. Макухин схватился ладонью за левую сторону груди и успел выхватить из ящика стола спасительную пробирку с нитроглицерином.