Клич - Зорин Эдуард Павлович

Вчера пришел сюда весь обоз императорской Главной квартиры, и с ним явилась сюда вся толпа праздного люда, составляющего свиту государя.

23 июня. Четверг. — Вчера государь с частью свиты ездил опять в Систово показать город принцу Гессенскому, присланному сюда для объявления о восшествии на престол нового великого герцога Гессен-Дармштадтского. В поездке этой я не участвовал, чувствуя себя не совсем здоровым от усталости, жара и образа нашей жизни…

Кавалерия наша ушла уже далеко от Дуная и встретила только небольшую шайку черкесов, с которыми и посчиталась. Вчера приехал сюда ген. — лейт. Гурко, начальник 2-й гвардейской кавалерийской дивизии, вытребованный сюда для начальствования всей кавалерией, пущенной вперед на поиск к Балканам. Он имеет репутацию наиболее способного и разумного из кавалерийских генералов…"

Мы уже имели возможность убедиться в самостоятельном характере и настойчивости Ермака Ивановича Пушки. Полезным оказался для него и опыт бывалого волонтера Лихохвостова. Дело о его добровольном желании воевать против турок дошло до губернского военного начальника, а иные поговаривают даже, будто бы ему оказало покровительство одно очень высокое лицо при особе его императорского высочества великого князя Константина, находившееся во Владимире в качестве гостя самого губернатора (правда, кое-кто, а среди них Агапий Федорович, утверждает, что все это выдумка самого Пушки). Как знать? Во всяком случае, весной 1877 года мы встречаем Ермака Ивановича в составе Орловского полка, перебрасываемого в Кишинев для принятия участия в военных действиях. В его ранце кроме необходимых для каждого солдата предметов, как-то: трехдневного запаса сухарей, соли и патронов — находится также рожок и мастерок, с которыми он нигде не расставался.

Немного времени спустя обеспокоенная жена его Глафира получила письмо, положенное на бумагу полковым писарем под диктовку самого Пушки.

"Любезная наша супруга Глафира Евлампиевна!

Пишет вам издалека Ермак Иванович Пушка и во первых строках своего письма просит передать свой геройский привет тестю моему Евлампию Никаноровичу и теще Серафиме Силантьевне, свояку Агапию Федоровичу и свояченице Марии Кузьминичне и всем их деткам: Петру, Афанасию, Ольге и Николаше, а также соседу ихнему Лихохвостову с супругой и старосте Кузьме и батюшке нашему Ерофею, что благословлял меня на ратный подвиг. И всем односельчанам низкий поклон…"

Из письма, прочитанного Глафире попом Ерофеем в переполненной народом избе, явствовало, что супруг ее жив и здоров и отличился при переправе через Дунай: на турецкой стороне, когда высаживались из лодок, кинулся на нашего командира турок с ятаганом, и Бог знает, как бы закончился их поединок, ежели бы Пушка, оказавшийся рядом, не свалил басурманина штыком.

— Ишь ты, — говорили мужики, почесывая затылки, — знай наших.

И еще дивились, как бывало и прежде:

— Ей-же-ей, заговоренный твой Пушка. Знать, не минует его и третий Егорий.

А далее писал Ермак Иванович, что нынче стоят они в небольшой болгарской деревушке, что жары здесь превеликие (отродясь у нас таких не бывало!) и что не сегодня завтра, поговаривают офицеры, полк снимется и двинется на Тырново, а покуда Пушка при деле: сложил кому-то печь, а вечерами играет на рожке, и послушать его собираются не только солдаты, но и местные жители.

"Народ здесь гостеприимный и со всей душой к нашему брату — совсем как у нас в деревне. Бабы сердобольны и потчуют солдатушек на славу, а иные из мужиков записываются в ополчение: мечтают, стал быть, посчитаться с турками. Командиром же у них, слышь-ко, наш с вами земляк генерал Столетов. Сказывают, душевный человек, к солдату завсегда с лаской, а не с кулаками, как иные из благородных…"

В воскресенье счастливая Глафира собралась во Владимир — навестить свояка, передать приветы от Ермака Ивановича. Помнила она еще, как честил Космаков Пушку, и нынче злорадствовала, потому что забыла уже, как и сама ему поддакивала да вместе с ним вразумляла мужа.

Увидев ее на пороге с письмом в руке, Агапий Федорович воскликнул:

— Ну что, жив наш Аника-воин?

— Типун тебе на язык, — сказала Глафира, — еще накличешь беду. Ha-ко лучше почитай. Приветы посылает тебе и супруге твоей и детушкам твоим Ермак Иванович.

Устыдившись, Космаков усадил уставшую с дороги свояченицу к столу, а сам отправил младшенького своего за Лихохвостовым — грамоте он обучен не был, только и мог, что расписаться, да и то с грехом пополам.

На зов его Лихохвостов явился тут же (синюю форму, смутившую когда-то Пушку, он уже снял и теперь красовался в черной косоворотке с черными же, как на гармошке, пуговицами).

— Читай, — сунул ему письмо Агапий Федорович и, приготовившись слушать, степенно огладил бороду.

В пахнущей кожами горнице собралась к тому времени вся его многочисленная семья: тощая, как доска, жена Мария Кузьминична и детки — Петр, Николаша, Ольга и Афанасий. Пушкино письмо порадовало и взрослых и детей.

— Я тоже пойду турка бить, — сказал средний, рыжий и веснушчатый, будто просом обсыпанный, Афанасий.

— А вот я тебя! — пригрозил ему Агапий Федорович, но без злобы, а с доброй улыбкой.

Письмо смягчило и объединило всех.

— А что это за Тырново, вроде бы я не слыхал? — солидно заметил Космаков и сморщил лоб, как бы стараясь вспомнить.

Участник сербской войны Лихохвостов понял, что вопрос обращен к нему, но сколько ни напрягался, а про Тырново ничего прояснить не смог.

Тогда он выскочил за дверь и вскоре возвратился с картой и с женой Зинаидой Сидоровной, дородной словоохотливой женщиной с рыхлым, похожим на сдобную булку лицом.

— С радостью вас, Глафира Евлампиевна, — поклонилась Зинаида Сидоровна Глафире, — с письмецом…

Лихохвостов по-хозяйски смахнул со стола крошки и развернул карту.

— Вот она, наука-то, — с одобрением обратился Агапий Федорович к окружающим, будто призывая их в свидетели.

Лихохвостов забубнил что-то, тыча перед собой пальцем со скусанным ногтем, и весь покрылся испариной.

— Али карта не та? — забеспокоилась Глафира.

— Да как же не та, коли вот и Тырново! — обрадованно воскликнул Лихохвостов и указал на маленькую черную точку среди беспорядочного разлива желтой и коричневой краски.

— А это что? — спросил, посапывая за его спиной, Космаков.

— А это горы. Стал быть, в горах оно, Тырново.

— Ого, куцы залетел-то наш кавалер! — с одобрением кивнул Агапий Федорович.

Тут пришел за сапогами столяр Ефим Никанорович и, поглядев на карту, покачал головой: без ученого, мол, человека сей хитрой премудрости им все равно не одолеть. Стали думать да гадать. Агапий Федорович вспомнил, что весною ставил набойки учителю географии, жившему здесь неподалеку, в Ямской слободе.

Послали за учителем.

— Ты уж нас уважь, Олег Иванович, — обратился к нему Космаков. — Я тебе башмаки подбил, а нынче с большою просьбою.

И он рассказал о Пушкином письме и о Тырнове.

Учитель выслушал его с пониманием и, протерев очки, пояснил:

— Есть такой город на Балканах. Сам я там не бывал, но кое-что знаю…

— Вот и поделись с нами своею ученостью, — обходительно попросил его Агапий Федорович. — А ежели в другой раз порвутся башмаки, так приходи, я их тебе починю бесплатно…

И Олег Иванович, чувствуя себя стесненно, рассказал, что Тырново — древняя болгарская столица, и что через него лежит дорога на Габрово и через Балканы далее к Константинополю, и что ежели турки что и задумали, то не иначе как задержать наших на перевале. Здесь, должно быть, и случится самое жаркое дело, а как перейдем через Балканы, тут и войне конец.

— Вот оно как, — покачал головой Космаков. — Выходит, Ермак-то Иванович попал в самое что ни на есть пекло…

Глафира вскрикнула, и Зинаида Сидоровна принялась обмахивать ее платочком.

Учитель, никак не ожидавший, что его сообщение принесет столько беспокойства, стал сконфуженно откланиваться, но Агапий Федорович попридержал его и велел жене ставить самовар и накрывать на стол.