INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Жак Казот

Он понимал и умело продолжал обольщать девушку, исподволь заставляя все время сравнивать его с Полем. Разумеется, Треа постоянно приходилось мысленно признавать преимущество сэра Эдварда перед тем, другим, который, хоть и был моложе, но не обладал ни одним из блестящих качеств своего соперника.

И все же сэр Эдвард мог бы остаться ни с чем, если бы не обратил себе на пользу романтическую натуру Треа, пробудив в ней порыв великодушия, под влиянием которого постепенно рассеивались мысли о неизбежности предательства.

Он сумел извлечь выгоду и из обычных для него приступов меланхолии, которую легко можно было представить как глубокую душевную тоску. Изображая мрачное отчаяние, но не проронив при этом ни единой жалобы, он заинтриговал девушку, вызвал у нее сочувствие и тот исполненный нежности интерес, который, совершенно не походя на жалость, является полным подобием любви, с тем едва уловимым отличием, что люди менее опасаются его последствий, а потому быстрее оказываются в его власти, тем более что окутывающая его тайна обладает особой притягательностью.

Чувство овладевало Треа на глазах, но полковнику все равно приходилось спешить, поскольку скоро должен был вернуться Поль, а вместе с ним — забытые угрызения совести и стыд перед неизбежностью сказать ему в лицо: «Я люблю другого, хотя и обещала вам стать вашей женой».

Возможность вступить в решающую схватку представилась на следующий день: полковник остался с Треа наедине. Девушка завела непринужденную и доверительную беседу, разговаривая с еще не осознанной, а может быть, нарочно скрываемой, нежностью, что придавало разговору особое очарование.

Она назвала кого-то счастливым человеком и после этого начала говорить о счастье.

— Счастливый человек!.. — промолвил полковник. — Многих называют счастливцами, но ни роскошь, ни занимаемое положение, ни блеск славы не смогли бы сделать завидной участь этих людей, если бы открылось, как они страдают. И тогда не пожелали бы их участи даже те, кому приходится довольствоваться ложем из соломы и куском черного хлеба на обед.

Я знаю человека, которому завидовали все: завидовали его обходительным манерам, изысканному вкусу, громкому имени, а главное — состоянию, способному удовлетворить самые невероятные желания. И тем не менее он был несчастлив!

Страдание его не было ни выставляемым напоказ, ни намеренно преувеличенным: какие бы жизненные блага он ни вкушал, они не приносили ему ни малейшего удовольствия.

Жестокая, неутихающая боль притупляет душевные свойства так же, как притупляет она ощущения физические; разница в том, что телесные раны иногда заживают, душевные же — никогда.

Он любил, был влюблен в женщину — в ангела, пожертвовавшего ему всем: счастьем, прошлым, будущим, совестью… Он был достоин этой жертвы!

Да, он был ее достоин, ибо не считал любовь легкомысленной борьбой удовольствия и тщеславия, чем-то вроде поединка, в котором нужно прибегать к разного рода уловкам и где можно оттачивать свое мастерство, дуэлью, после которой расходятся холодными и безразличными друг другу.

Быть неразлучными навек, даже в несчастий и отчаянии, он ради нее, она ради него, — вот что значило для него любить и вот что значило любить для нее.

Несчастные безумцы!

Она была отдана другому, и тот, зная об их любви, жестоко отомстил за свои непризнанные права! Она подарила своему возлюбленному лишь нежность, которую только он мог уловить и на которую только он мог ее вдохновить… Но что с того! Она принадлежала другому, и телом и душой. Мысли, воображение, желания, мечты — все досталось другому.

И тот, другой, этого потребовал. Он потребовал соглашения, которое она подписала, несчастная, неопытная девушка, ведомая за руку родителями.

Он предложил несчастному… тому, чью историю я вам рассказываю… выбор: изгнание для него или бесчестие для нее!

Позволить предать ее бесчестию!.. Этот мир смеялся бы над ее падением, как ад над падением ангела!

Он удалился в изгнание. В течение пяти лет лишь двое знали о том, где он нашел убежище: преданный друг — и она сама.

Наконец она вновь стала свободной: соглашение, по которому она была отдана другому, было разорвано: ведь одна только смерть может разорвать такое соглашение.

Он получил письмо, которое призывало: «Приезжай! Отныне я могу быть твоей!»

Твоей!..

Вместе, всегда быть вместе! Не разлучаться более, не ожидать как великого счастья писем, приходящих столь редко, писем, отправленных не ею, а верным другом, в которых говорилось: «Видел ее. Она любит и плачет».

Твоей!..

Отныне вместе, все время вместе! Сплетенные руки, губы, раскрытые для поцелуя!..

Открыть всему миру свою любовь! Сказать: «Я защищу ее, окутаю ее своею нежностью! Она принадлежит мне; я принадлежу ей! Она — моя жена! Она станет матерью моих детей!»

Дети — какое это счастье! Как будто вновь появляешься на свет! Стать еще ближе друг другу благодаря детям! Детям, которые будут любить меня так же, как она любит меня, и которых я буду любить так же, как люблю ее!..

«Едем, едем! Быстрее! Вот деньги — пришпорьте коней! Поторапливайтесь!»

Никогда еще никто не преодолевал с такой быстротой двести миль, которые разделяли моего героя и его возлюбленную.

Он приезжает, бежит к ней в дом: «Где она?» Его останавливают, пытаются с ним говорить — «Оставьте меня, оставьте!.. Она, только она нужна мне!»

Он расталкивает всех этих людей, отодвигает их в стороны и вбегает к ней… Вот она!

Она спит.

Возле нее висит распятие, перед которым она вчера молилась за своего возлюбленного. Ведь теперь она может за него молиться: ее любовь целомудренна и добродетельна.

Он не осмеливается ее разбудить: ее сон так невинен! Прелестное лицо с закрытыми глазами так изящно!

Как она бледна! И вот следы страданий… Ведь она ужасно страдала из-за него, так, как только может страдать женщина: отчаяние, тревога, бесчестие — и все это из любви к нему!

Обнять ее! Нужно заключить ее в объятия!

Но губы ее — холодны, глаза — закрыты!..

Она мертва!..

— Несчастный! — воскликнула Треа, горячо взволнованная рассказом.

— О да! Несчастный, — повторил Сидней, — глубоко несчастный! Ибо после десяти лет безнадежного отчаяния, после того как он поверил, что сердце его разбито навсегда и не способно более любить, он вновь полюбил, такого же ангела, как та, ушедшая.

— Но эта девушка может заставить его позабыть страдания, она может заставить трепетать от радости сердце, иссушенное отчаянием…

— Треа, она любит другого! Другой будет обладать ею!

Он закрыл лицо обеими руками.

Девушка уронила голову на грудь полковнику, прижавшись к ней лицом. Он нежно взял ее ослабевшую руку и покрыл поцелуями и слезами.

Одна за другой текли минуты.

— Треа, — повторял он страстным шепотом, — моя Треа!

Дрожащая, радостная, смущенная, она тихо подняла глаза… И крик сорвался с ее губ, лицо исказилось и белизна покрыла щеки.

Рот Сиднея был широко раскрыт — так, как никогда бы не раскрыл рот человек. Лицо его напряглось в судороге и побагровело. Взгляд был странен и неподвижен. Он стал похож на вампира, готового впиться в жертву…

Он оттолкнул от себя девушку и выскочил из комнаты, но, впрочем, вскоре вернулся с улыбкой на устах.

— У нашего героя случилась судорога от счастья, — объяснил он, — но свежий воздух сразу же вылечил его.

Вскоре его любезность и обаяние мало-помалу рассеяли неприятное впечатление, произведенное этим загадочным происшествием; в конце концов он заставил забыть о нем с помощью мягких шуток, которые постепенно перешли в нежные речи и пламенные заверения.

На следующий день, на рассвете, Сидней подошел к Полю, только что вышедшему из экипажа, и имел с ним долгий разговор, после чего покинул его, чтобы встретиться вновь через час, но уже за городом, с парой дуэльных пистолетов и в сопровождении двух слуг и двух секундантов.

После первого же выстрела сэр Эдвард упал. Пуля попала ему в левую ногу, в которую он однажды уже был ранен. Заметили, как странно подвернулась у него при падении нога — пяткой вперед.

Поль спасся бегством, а свидетели устремились к полковнику, пытаясь помочь ему, но тот завернулся в плащ и наотрез отказался от их помощи. Через некоторое время слуги отнесли его в экипаж, ожидавший в нескольких шагах.

В Лондон был срочно отправлен посыльный, по возвращении которого, еще до исхода ночи, жители Дюнкерка могли с удивлением наблюдать полковника, вставшего с постели, отправившегося к отцу Треа и хромавшего при этом ничуть не больше, чем до дуэли.

По прошествии двух недель сэр Эдвард Сидней, полковник и баронет, сочетался законным браком с мадемуазель Треа Вандермудт.