INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Жак Казот

Было четыре часа пополудни: море, оставляя за собой сухой берег, издавало лишь глухой ропот, и только на самом краю горизонта еще раскачивались едва заметные волны.

Порт Дюнкерка был охвачен оживленной деятельностью: толпы рыбачек, с корзинами на спинах и сетями в руках, в закатанных выше колена красных юбках из плотной шерсти, топтали босыми ногами плотный песок, обнажившийся после отлива, и их невнятные, ни на что не похожие крики сливались с грохотом повозок, с руганью моряков, звучавшей на самых разных наречиях, с размеренными жалобными песнями матросов, разгружавших суда, и с множеством других не отличимых друг от друга звуков. Юнги в прорезиненных беретах, торговцы, иностранцы, дамы, закутанные в серые и черные мантильи (которые в этих краях называют cape[46]), пассажиры в самых изысканных костюмах пробегали по территории порта, сталкивались, расходились, собирались в компании, выходили на мол, — а лучи заходящего солнца озаряли все вокруг красноватым светом, проникавшим сквозь спущенные паруса, снасти, флаги и возвышавшиеся со всех сторон мачты.

Но вся эта красочная картина не привлекала ни малейшего внимания молодого человека, стремительно пересекавшего порт.

Еще бы!.. Все чувства его были поглощены той неистовой и беспредельной радостью, которой столь редко случается переполнять мужскую грудь: для этого надо быть молодым и влюбленным.

Почти не обращая внимания на игру солнечного света, Поль (так звали молодого человека) не считал нужным даже смотреть себе под ноги. Однако ему не мешало бы оглядываться по сторонам, поскольку уже дважды его настойчиво окликнули, и в конце концов он очутился в объятиях господина, невозмутимо и с отчетливым английским акцентом обращавшегося к нему:

— Поль, вы в своем уме?

— Сидней, друг мой, это вы! Здесь! Я думал, вы в Лондоне… Сам Бог послал мне вас! О, я счастливейший из людей!

Вслед за подобным началом, которое преподаватель риторики назвал бы вступлением ex abrupto,[47] Поль схватил столь своевременно встреченного друга под руку и принялся рассказывать о причине своей радости. Ничто так не способствует оживленному повествованию, как скорый шаг, и Поль так проворно повлек за собою своего слушателя, что тот вскрикнул:

— Черт побери! Разве вы не знаете, что у меня в ноге пуля?

Этот вопль заставил Поля некоторое время идти медленнее, но тотчас же он снова стал прибавлять шагу, и когда собеседники дошли до гостиницы, в которой остановился сэр Сидней, лоб англичанина покрывала испарина.

— Друг мой, — произнес он, останавливаясь, с типично британской важностью, — я вижу, что блаженство столь же словоохотливо, как и несчастье. Вы только что просили руки мадемуазель Треа; ее отец, господин Вандермудт, дал вам, слава Богу, свое согласие — вот в двух словах те признания, которые вы мне поверяете уже более часа. Позавчера я выехал из Лондона, а сегодня утром — из Кале; дела задерживают меня здесь на две недели. Теперь же я собираюсь ужинать. Желаете ли составить мне компанию?

Поль, смеясь, принял предложение, а затем в течение всего ужина не прекращал говорить о Дреа, об очаровательной Треа, и не отставал от сэра Сиднея, требуя, чтобы тот согласился сегодня же быть представленным господину Вандермудту.

Сэр Эдвард Сидней в конце концов уступил. Он вышел в кабинет, плотно закрыв за собой дверь, из-за которой и появился по прошествии некоторого времени одетым так элегантно и со вкусом, что даже самый изысканный dandy ни к чему не смог бы придраться.

Сэр Эдвард выглядел лет на сорок: на первый взгляд его безупречная осанка, ровные зубы восхитительной белизны, густые светлые волосы и изящные манеры производили самое выгодное впечатление и сразу располагали к себе. И лишь внимательный наблюдатель мог обнаружить в глазах сэра Эдварда некоторую асимметричность, которая придавала взору странное выражение, оставлявшее в недоумении тех, кому удавалось его уловить.

По-французски сэр Сидней изъяснялся необыкновенно легко, хотя и выговаривал некоторые звуки слегка хрипло и неотчетливо. Стеснение, испытываемое им при ходьбе с тех пор, как он был ранен в левую ногу, было едва заметно и даже не лишено некоторой грации, а потому не только не портило его, но и наделяло той привлекательностью, какой обычно обладают шрамы солдата.

Добавим также, что это ранение не было единственным, поскольку он испытывал некоторые затруднения и при движениях правой рукой, постоянно облаченной в перчатку.

Портрет мадемуазель Треа будет более краток: единственная дочь, балованный ребенок, чьи прелестные капризы способны будут и привести мужа в отчаяние, и сделать его счастливейшим человеком в мире; воспитанная романами, подобно всем провинциальным барышням, а потому легко теряющая голову по малейшему поводу, она не любила подолгу рассуждать и воображала свой идеал в образе кавалерийского офицера в эполетах и с боевым крестом на груди, при появлении которого любой часовой сразу берет в ружье.

Надо признать, что выйти за Поля она согласилась как без особого сожаления, так и без особой радости, сказав себе: вот милый юноша, который будет любить меня так сильно, как только сможет, скорее всего очень нежно; жизнь с этим человеком, может быть, и не станет блаженством, но позволит избежать многих превратностей судьбы.

Отец мадемуазель Треа ни по авторитету, ни по состоянию не мог быть причислен к «сливкам общества» — его можно было бы назвать благополучным буржуа, не более; поэтому девушка почувствовала себя крайне польщенной, когда Поль с несвойственной ему торжественностью представил сначала господину Вандермудту, а затем и самой мадемуазель Треа «господина полковника сэра Эдварда Сиднея, наследного владельца Сидней-Холла».

В сравнении с буржуазной непосредственностью Поля изысканные манеры сэра Сиднея особенно впечатляли и сразу же внушили Треа боязливую неуверенность в себе и уважение к сэру Эдварду. На этот раз она не осмеливалась щебетать без умолку, изменив своей обычной очаровательной развязности, исполненной как наивного простодушия, так и хитроумного расчета. Треа держалась в тени и лишь скромно отвечала на вопросы.

Великим событием следующего дня стал для нее визит сэра Эдварда, уже без сопровождения, так как Поль в то же утро уехал по важному делу, которое требовало его отсутствия, по крайней мере, в течение месяца.

С одной стороны, Треа не хотелось выглядеть дурочкой, а с другой — она не могла побороть впечатления превосходства, производимого сэром Эдвардом. Ей было лестно общаться с таким выдающимся человеком, однако именно его значительность подавляла ее самым жестоким образом.

Склонность сэра Эдварда быстро увлекаться чем-либо никак не противоречила его опытности и здравомыслию, а, скорее, дополняла, если не продолжала, эти качества. Страстно очарованный грацией и простодушием Треа, он пообещал себе накануне, что это прелестное создание не будет принадлежать Полю. Будучи человеком богатым и влиятельным, сэр Эдвард привык потакать своим малейшим прихотям. Отъезд Поля как нельзя лучше способствовал осуществлению его планов, остальное уже зависело от него самого. Он принялся за дело с уверенностью человека, полагающегося на свой ум и жизненный опыт, и с осторожностью пылкого влюбленного, который так сильно желает добиться взаимности, что не опасается отказа.

Полковник заметил впечатление превосходства, которое он произвел на Треа, но и не подумал помочь ей от этого избавиться — таков был его замысел. Он показал себя таким возвышенным и вел себя так любезно, что Треа почувствовала, как очаровывает ее исходящее от него мягкое обаяние, — обаяние, которое, хоть и не уничтожало полностью, но несколько затушевывало гнетущее ощущение его превосходства.

Последующие дни сэр Эдвард усердно продолжал ухаживать за Треа. При этом он никогда не говорил о любви; он поступал лучше — вел себя таким образом, что его любовь нельзя было не заметить.

Нужно было незаметно вынудить невесту Поля отказать тому, чьи права уже были признаны и самой Треа, и ее отцом. Необходимость совершить предательство охлаждала пыл воодушевленной барышни и разрушала ее романтические мечтания. И потом, какой грандиозный скандал вызовет этот разрыв! По городку пойдут сплетни! На нее начнут показывать пальцем, придется выносить саркастические усмешки и гнусные измышления!..

Полковник прекрасно понимал, в чем причина терзаний Треа — он словно читал ее мысли.

Он понимал и умело продолжал обольщать девушку, исподволь заставляя все время сравнивать его с Полем. Разумеется, Треа постоянно приходилось мысленно признавать преимущество сэра Эдварда перед тем, другим, который, хоть и был моложе, но не обладал ни одним из блестящих качеств своего соперника.