Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

меня думать, что между нами уже ничего не может быть. И у меня это не вызывает ничего, кроме раздражения и грусти. Словно порвалась между нами нить: мы больше не хотим одного и того же и не можем говорить об этом. И тогда в памяти всплывает многое другое. Как я просила Гейра прибить к стене полку, а он категорически возражал против полок в принципе и картин тоже, он хотел, чтобы стены оставались голыми. Или когда я поцарапала паркет, из-за чего он страшно рассердился и потом долго ругался. Разногласия прошлым летом по поводу того, куда нам ехать отдыхать — в Грецию или Италию. То, каким тоном он произнес: «Я не выношу греческую кухню», как будто этот аргумент был решающим.

Каждая мысль о нас, которая приходит мне в голову, словно подтверждает правильность принятого решения о расставании.

Несколько дней назад я пробовала объяснить Гейру, что Майкен не хочет, чтобы ей в ланч-бокс много дней подряд укладывали бутерброды с колбасным сыром, что они ей надоели и есть много другого, с чем сделать бутерброд: козий сыр, вареная ветчина, арахисовая паста. Я стояла перед кухонным столом, передо мной лежали ломти хлеба, кругом крошки. Как будто я веду внутренний диалог сама с собой и мы друг друга не понимаем. И речь могла идти об очень простых вещах — о постельном белье, которое нужно поменять, об открытой пачке печенья; я говорила не задумываясь, интуитивно подбирала слова. В какой-то момент я осознала, что мои слова не имеют смысла ни для кого, кроме меня, и в душе зашевелился холодный ужас, и тогда у меня больше не осталось сомнений: все правильно и неизбежно, мне нечего терять, и ничего уже не стоит на кону.

Отбивные получились жесткие, бледные, больше вареные, чем жареные. Но Гейр ест без возражений и с аппетитом. И Майкен поглощает отбивные, даже несмотря на количество съеденных сладостей, это нас удивляет, Гейр не раз вслух обращает на это внимание.

— Взгляни-ка, как она ест. У нее проснулся аппетит к мясу.

Он сидит с таким гордым видом. Еще бы — Майкен ест свинину, а ведь до сих пор она признавала только сосиски, хлебцы и бананы и не желала есть ничего другого.

Я снова подливаю себе вино, я выпила уже больше половины бутылки. Гейр наклоняется вперед каждый раз, когда накалывает кусок мяса, открывает рот, поднося вилку с отбивной или картофелем в мясном соусе. Про овощи я и не вспомнила — их нет на столе. Почти всегда в моменты интимной близости я испытываю оргазм. Несколько раз я почти не замечала его — волны словно прокатывались внутри моего живота, и все — не больше.

Я помню квартиру на Марквейен, где мы жили с маленькой Майкен, до мелочей — словно я до сих пор там живу. Открытые вешалки для одежды в спальне, горшочки с выращенными травами на подоконнике в кухне, узкая панель стальной раковины, прикрученной к стене. Небольшой коврик на посудомоечной машине и баночка с цинковой мазью, которая постоянно падала за нее. Гейр резко отставляет в сторону стакан с пивом.

— Хватит, — произносит он, словно после ужина его ждет тяжелая работа в поле. Он медленно поднимается, пробегает взглядом по нашим вещам, оглядывает собранные коробки. Я тоже встаю, в голове проносится — мне потребуется железная выдержка и здравый смысл. Иногда мы не можем вспомнить, кому принадлежит та или иная вещь — книги, музыкальные диски.

Гейр проводит рукой вдоль рамы картины, которая точно принадлежит мне, она ему никогда не нравилась, и он собирается снять ее со стены. Теперь он наконец-то от нее избавится, и его стена снова станет голой, но он поворачивается, смотрит на меня в некотором замешательстве и снова возвращается взглядом к картине. Неужели ему нужна моя помощь или он хочет, чтобы мы снова что-то делали вместе, приподняли эту картину в четыре руки и аккуратно сняли со стены? Веранда погружается в сумерки. Я представляю себе, как произношу: «Гейр, мы не должны». И он остановится, обернется ко мне. Взглянет на меня вопросительно, и глаза мои забегают, нахлынут сомнения и сожаления. Передумать, вернуть все обратно? Или задать себе вопрос: «Чем это мы занимаемся? Зачем мы все это делаем? Неужели это необходимо?» Я не помню, когда и как мы приняли окончательное решение. Он снимает картину, в коленях у него что-то хрустит, потом он приседает и ставит ее на пол, прислоняет к стене. След от картины на стене едва заметен. Все мои коробки помечены маркером — «книги», «книги», «кухня». А Майкен стоит посреди кухни со штопором в руках и произносит срывающимся голосом: «Это чье? Это в мамину коробку положить?»

Все счастливые детства похожи друг на друга

Декабрь 2006

«Былесос», — говорит Фрёйя вместо «пылесос» и «радраждает» — вместо «раздражает». «Она так радраждает», — говорит она про Майкен, когда та дразнится. Она еще произносит «ошка» и «рук» вместо «ложка» и «друг». На часах четверть седьмого, и если я встану прямо сейчас, у меня еще останется время покурить в сарае после того, как покормлю кур. Вылезать из теплой постели и оставлять там Тронда Хенрика одного каждое утро — невыносимо, словно отдираешь пластырь от раны, но эта мука сладостная, я ведь знаю, что все идет по кругу — привычные дела, вся моя теперешняя жизнь. Тронд Хенрик еще не открыл глаза, но уже обнимает меня, и на какое-то мгновение я сдаюсь со страдальческим вздохом удовольствия. Когда я проснулась, первое, о чем подумала, были куры. Беленькую совсем затравили. Каждое утро, когда я вхожу в курятник, она встречает меня, взъерошенная и потрепанная, перья у нее на спинке часто измазаны кровью. Белый цвет как снег, красный — как кровь, Фрёйя назвала ее Белоснежкой. Сигри, курочка особой норвежской породы, в последние два дня уселась высиживать яйца, хотя они не были даже оплодотворены. Когда я пытаюсь забрать яйца, она яростно клюется, приходится даже надевать перчатки, чтобы их вынуть.

В оконном проеме переливается рождественская звезда. Я намазала и завернула бутерброды, сварила кофе, заливаю простоквашей мюсли в старых разномастных мисках. Фрёйя пришлепала босиком по голому полу, я беру в ладони ее ступню, она холодная. Майкен медленно спускается по лестнице. Фрёйя рассказывает, что сегодня они будут мастерить рождественские подарки в детском саду и что Симон испортил тот, что она сделала вчера. Это был домик с ниссе, стоящим в дверях.