Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

из ее выпуска. Но она скучала по Трулсу. Когда условленный период завершился, они оба уже разобрались в себе, но в то же время привыкли быть порознь, так что не зависели друг от друга, как это бывает в других парах. Прошло еще три года, прежде чем они съехались, Нина все откладывала, хотела пожить в студенческой квартире вместе с нами. То, что мы с Толлефом перебрались в другое место и в нашей комнате поселились новые жильцы, облегчило для нее принятие решения, но это случилось уже тогда, когда она обнаружила, что беременна Норой.

Нина лежала на диване в нашей общей квартире, положив руки на живот, и твердила: «Боже мой! Боже мой!» Она не была уверена ни в чем — ни в Трулсе, ни в ребенке, ни в новой квартире. «Мне же только двадцать пять», — говорила она.

Я убеждала Нину, что мне, например, очень комфортно жить вдвоем с Толлефом.

— Но теперь все совершенно по-другому, не так, как было, когда вы жили здесь, — сказала Нина. — Янне и Йенс сидят по своим комнатам. А Рикард совершенно изменился.

Я оглядывала красные стены, внушительных размеров плакаты с фильмами и афиши концертов, которые висели там уже много лет. Я думала о том, что в этой квартире ничего не меняется к лучшему и те, кто там живет, сами не готовы двигаться вперед, все принимали раз и навсегда установленный порядок вещей, который было все труднее и труднее изменить. Совместное проживание только делало негативные стороны человека более выпуклыми: если ты был скупым — становился жадным, а если щедрым — превращался в транжиру и мота. Если прежде ты был несобранным, то постепенно привыкал закрывать глаза на хаос вокруг, а если нетерпимо относился к беспорядку и грязи, нетерпимость вырастала до масштабов ненависти. Если ты был открытым человеком, в конце концов оказывался с душой нараспашку, и наоборот. Рикард отлично втянулся в компанию в качестве четвертого человека, он мог быть забавным, обожал вечеринки, иногда готовил огромную кастрюлю еды, однако сам по себе он не был тем, с кем бы мне захотелось проводить время. И я хорошо представляла себе, что, когда мы с Толлефом съехали из общей квартиры, Рикард стал ни рыба ни мясо.

— В любом случае, пришло время и тебе перебраться отсюда, — сказала я. Мне было жаль Нину, мне бы очень хотелось, чтобы все у нее сложилось как надо, чтобы жизнь ей улыбалась. В то же время я почти ей завидовала: было заманчиво вот так вдруг оказаться беременной, позволить судьбе самой сделать выбор, без твоего участия. Я помню, что в голову закралась мысль: а что, если бы и у нас с Толлефом вот так случилось? Никто из нас: ни Нина, ни Толлеф, ни я — больше никогда не был в той нашей квартире после того, как Нина уехала.

— А что Майкен? — спрашивает Бритт.

— Такое впечатление, что она восприняла это позитивно, — отвечаю я.

— А Гейр?

— Вот уж не знаю.

— А сколько лет вы прожили вместе? — допытывается Бритт.

— Почти десять, — отвечаю я.

Хенрик убирает тарелки со стола, Бобо разливает вино.

— А есть какое-нибудь слово, которое обозначает боязнь пожара? — спрашиваю я громко. — Какая-нибудь пожарофобия?

— Я не знаю. А как пожар по-латыни? — отзывается Бобо.

— Страх пожара у мужа моей подруги приобрел практически форму болезни, — поясняю я.

— «Огонь» по-латыни ignis, — вступает в разговор НРК, — так что вроде получается «игнисофобия».

— Игнисофобия, — повторяю я. — Вот что у него.

На прошлой неделе я ездила в ИКЕА и заказала кровать для Майкен и раскладной диван для себя. Я не могла дождаться, когда мы сможем переехать и я накуплю в квартиру разных других вещей. Я села в автобус у ИКЕА, поставив между колен два бумажных пакета со всякими кухонными принадлежностями, полотенцами, ершиком для туалета и коробкой для хранения вещей, и почувствовала прилив счастья. Счастья оттого, что у меня теперь есть новая разделочная доска, белые махровые полотенца. Я вспомнила, что когда-то давно, в ранней юности, у меня была мечта, в которой я боялась себе признаться, — отправиться в ИКЕА с мужем, в которого я была бы влюблена без памяти, и покупать вещи для нашего дома. Вместе обставлять наше семейное гнездышко, рожать детей. Не то чтобы я когда-нибудь зацикливалась на этом, но и такая мысль была мне не чужда.

— Я прожила с отцом Мари примерно двенадцать лет, — говорит Бритт.

— Я стараюсь избегать спиртного, — произносит Хильде, девушка Фердинанда. — Мы пытаемся завести ребенка.

Я лихорадочно соображаю, как мне реагировать — улыбнуться лучезарно или снисходительно, но чувствую только неприязнь. Непохоже, что она избегает спиртного, скорее наоборот.

— О, вот здорово! — восклицает Хенрик.

— Но это пока секрет, — вставляет Фердинанд.

— Мы уже давно пытаемся, — вздыхает Хильде.

Она очень молода и чувствует себя здесь немного не в своей тарелке. Но ей удалось привлечь к себе всеобщее внимание, и она ведет себя достаточно естественно. Все улыбаются ей, даже Сюзанна.

— Я должен был собрать сперму в такую пластиковую баночку, — доверительно понижает голос Фердинанд, и я думаю: «Слышал бы это Гейр!» Я обязательно должна ему об этом рассказать.

У нас были схожие взгляды на все. К людям мы испытывали любопытство, которое можно назвать доброжелательным, жадным, но никак не злым или нездоровым. Я помню, как мы по-доброму веселились, когда я читала вслух рождественские письма Элизы. Гейр лежал на диване и хохотал, хотя я знала, что в глубине души Элиза ему очень симпатична, в любом случае, он не испытывает к ней неприязни.

Хенрик попрощался и отправился спать, Фердинанд, Хильде и Бритт уехали. Тот, что с НРК, в конце концов предпринимает попытку меня поцеловать, когда мы выходим на балкон покурить. Я ощущаю слабую радость и вкус маленькой победы: у меня в жизни еще может что-то произойти. Я вдавливаю окурок во влажную землю цветочного горшка, такси с зажженными фонарями на крышах проезжают мимо, мужчина выгуливает черную собаку.

Но нет. Его рука стискивает мое плечо, балконные перила впиваются в спину.

Пухлые мягкие губы, совершенно чужие, непривычный поцелуй, незнакомые руки.

Нет.

Заостренные черты, лицо в сырости ночного воздуха похоже на маску. В моем теле словно сломался переключатель, оно отказывается отзываться на ласки.

В комнате кто-то поставил запись с песней Эдит Пиаф, Бобо и Сюзанна слились в долгом игривом танце. Стоявшая на полу бутылка опрокинулась и лежит словно специально для игры в «бутылочку».

От выпитого вина я впала в печаль и сентиментальность. Я уворачиваюсь