Царствование императора Николая II - Сергей Ольденбург

Одним из ближайших последствий манифеста 17 октября было быстрое развитие революционного движения на окраинах. В царстве Польском начались массовые демонстрации в пользу широкой автономии, а то и независимости. В Финляндии всеобщая забастовка охватила в два-три дня всю страну, и генерал-губернатор кн. И. М. Оболенский, боясь попасть в плен, переехал из Гельсингфорса на броненосец «Слава», стоявший у Свеаборга.

В отношении Финляндии государь счел необходимым уступить. Манифестом 22 октября было приостановлено действие всех законов, оспаривавшихся финляндцами, начиная с манифеста 3 февраля 1899 г.: «Рассмотрев окончательно петицию сейма от 31 декабря 1904 г., Мы признали ее заслуживающей внимания», говорилось в новом манифесте. На 7 декабря созывался финский чрезвычайный сейм: финляндская конституция была восстановлена в прежнем виде.

Только успело «Новое Время» от 25 октября отметить «маленький намек на успокоение» - начало занятий в гимназиях, как в Кронштадте возникли беспорядки: матросы нескольких экипажей взбунтовались, рассыпались по городу, и начались убийства, грабежи и поголовное пьянство. Два дня Кронштадт был во власти пьяной матросской толпы. Утром 27-го прибыли два батальона Преображенского полка и, поступив под команду ген. Н. И. Иванова, быстро восстановили порядок: перепившиеся матросы не оказали сопротивления.

30 октября такие же события разыгрались на другом конце России - во Владивостоке, с тою разницей, что бунтовали толпы запасных, ждавших отправки на родину. Грабежи и пьяный разгул сопровождались избиением китайцев и корейцев. Город за два дня беспорядков сильно пострадал. Пьяная толпа отбушевала и успокоилась.

Земцы отказались войти в кабинет Витте, и приготовленные для них «вакансии» были к концу октября заполнены либеральными чиновниками по выбору премьера.100

Параллельно со старым аппаратом власти быстро начало вырастать новое «начальство». Совет рабочих депутатов отдавал приказы, которых слушались. Союз наборщиков учредил свою цензуру, отказываясь выпускать газеты, соблюдающие старые законы; он не соглашался печатать воззвания правых групп и наложил вето даже на печатание программы «Союза 17 октября»,101 новой умеренной организации, ядром которой была «шиповская» группа земского союза, усилившаяся рядом видных деятелей, считавших, что цель движения достигнута с изданием манифеста. Новое «начальство» держало себя все более властно; оно на несколько часов силою захватывало частные типографии, чтобы печатать свои «Известия». Его поддерживали новые газеты, открыто революционные, как «Новая Жизнь» и «Начало», и прежние крайние, теперь «превзойденные», - «Сын Отечества» и «Наша Жизнь», и т. д. «Новая Жизнь» «декадента» Минского и Максима Горького была органом с.-д. большевиков; в ней участвовали многие современные поэты - Минский, Бальмонт, Андрей Белый. Минский писал стихи на девиз Интернационала,102 а Бальмонт восклицал: «Рабочий, только на тебя - надежда всей России».

31 октября - через две недели после манифеста - последовал первый акт твердой власти, касавшийся пока только одной окраины: было объявлено военное положение в царстве Польском. «Правительство не потерпит посягательства на целость государства», - гласило сообщение, перечислявшее ряд фактов смуты в Польше.

«Читая это правительственное сообщение, - писал Д. И. Пихно в «Киевлянине» (31 октября), - не спросит ли читатель невольно: да разве в русских городах не то же делалось?.. Разве такие же вспышки самой дикой революционной оргии не последовали немедленно за манифестом 17 октября ?.. Вся смута последних двух лет, и ужасная междоусобица последних дней, и все смуты окраин возникли оттого, что наше русское знамя заколебалось и склонилось… Граф! ни вы, никто в мире не может заменить этого знамени. Его нужно вновь поднять высоко, высоко, чтобы вся русская земля в Европе и Азии его увидела и преклонилась перед ним… Тогда все стихийные бури смирятся».

Революционные партии ответили на военное положение в Польше новой всеобщей забастовкой. Они присоединили еще требование об отмене смертной казни для участников бунта в Кронштадте, желая внушить солдатам и матросам, что в случае восстания они найдут себе заступников. Забастовка началась 2 ноября с требованием снятия военного положения в Польше и отмены смертной казни для «кронштадцев».

Граф Витте по этому поводу выпустил воззвание: «Братцы рабочие, станьте на работу, бросьте смуту, пожалейте ваших жен и детей. Не слушайте дурных советов. Дайте время, все возможное для вас будет сделано. Послушайте человека, к вам расположенного и желающего вам добра. Граф Витте».

«Пролетарии ни в каком родстве с графом Витте не состоят… Совет Рабочих Депутатов не нуждается в расположении царских временщиков», - отвечал на это петербургский совет.

Но вторая забастовка, объявленная по частному поводу, не создала стихийного движения. Железные дороги послушно стали; газеты на четыре дня прекратили свой выход; но даже на петербургских заводах работало около половины обычного состава.

5 ноября правительство дало бастующим удобный предлог для прекращения забастовки: оно издало сообщение, разъясняющее, что «кронштадцам» казнь не грозит (их будут судить не за бунт, а за пьяное буйство и грабежи), и обещающее снять военное положение в царстве Польском, как только наступит успокоение. «Скажем прямо, - говорил Троцкий в петербургском совете, - мы все равно должны были бы призвать петербургских рабочих к прекращению забастовки… Видно, что везде в России политическая манифестация идет на убыль…»

Витте возлагал большие надежды на Земский съезд, открывшийся в Москве 6 ноября. На нем раздались и речи о необходимости сотрудничать с властью. «Наверху получилось такое впечатление, - говорил кн. Е. Н. Трубецкой, - что манифестом не довольны ни революционеры, ни прогрессивные земцы». А И. Гучков настаивал на необходимости дать отпор революции. Но съезд так и не счел возможным высказаться за поддержку кабинета Витте, даже в условной форме, предложенной П. Б. Струве (поддержка - если правительство примет программу съезда).

В печати начали высказывать нелестные для Витте предположения. «Если завтра эти молодцы арестуют гр. Витте и посадят его в каземат Петропавловской крепости, вместе с собственными его министрами, я нимало не удивлюсь», - писал А. С. Суворин.103 Бездействие правительства порою объясняли хитроумным планом: «Я допускаю, - писал М. С. Меньшиков,104 - что гр. Витте потворствует революции, но затем лишь, чтобы ее вернее убить… Не правительство первое страдает от анархии, а общество. От повышения цены мяса вдвое и втрое страдают не министры… Тот же народ, те же рабочие… начнут облаву на революцию, и она будет убита, как хищный зверь, выпущенный из клетки».

Государь (10 ноября) писал императрице Марии Феодоровне: «Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее… Ты мне пишешь, милая мама, чтобы я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все, чтобы облегчить его трудное положение… Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего…» Между тем, действия кабинета Витте создают «странное впечатление какой-то боязни и нерешительности».105

За эти дни государь, предоставив Витте внутреннюю политику, возобновил переписку с Вильгельмом II о Бьеркском договоре. «Мало шансов, - писал он 27 октября, - привлечь к нашему союзу Францию. Россия не имеет оснований бросать свою старую союзницу или производить над ней насилие… Поэтому следует добавить следующую декларацию: «ввиду затруднений, препятствующих немедленному присоединению французского правительства, сим поясняется, что ст. I договора не подлежит применению в случае войны с Францией и что взаимные обязательства, соединяющие последнюю с Россией, будут полностью сохранены впредь до заключения соглашения втроем».

Вильгельм II настаивал, однако, на сохранении первоначального текста. Он утверждал, что договор юридически уже действителен. Это, по меньшей мере, было спорно: всегда при заключении договоров бывают две стадии; личное участие монарха в составлении текста договора («парафировании») не устраняет необходимость более торжественного акта ратификации. Само германское правительство, пока Бюлов возражал против подписанного в Бьерке текста, считало себя вправе потребовать изменений текста. Но теперь оно заняло непримиримую позицию, настаивая на том, что никакие оговорки недопустимы. С точки зрения добрых отношений между Россией и Германией это было несомненной ошибкой: настаивая на прежнем тексте ради чисто теоретической возможности, правительство Вильгельма II фактически уничтожало договор, устанавливавший германо-русскую солидарность против Англии. Государь счел, что с отказом Германии принять дополнительную статью отпадает и весь договор. Года через два с этой точкой зрения вынуждена была согласиться и Германия.