Литовские повести - Юозас Апутис

не интересовали, во всяком случае, не настолько, чтобы задумываться об урожае, ведь для этого надо его вырастить! Почти всю землю новый владелец сдавал за бесценок в аренду. И сам нисколько не был похож на барина, не задирал нос. Видано ли такое, чтобы владельца Лафундии можно было запросто кликнуть, когда требовалось содрать шкуру с павшей скотины? Не только настоящим барином, но и цыганом-то, видать, не совсем настоящим был этот Савич. Больше всего ценил он свою трубку и пузырек с анодией — смесью эфира со спиртом. С ними он никогда не расставался — ни похаживая вокруг лошадей, ни лежа в парке на подушках, которые таурупийцы иначе, как перинами, и не назвали бы, такие они были мягкие и большие. Не метался он по белу свету в поисках чего-то недостижимого, казался домоседом и очень любил детей. В лафундийский парк теперь решалась приходить почти вся детвора Тауруписа, и Савич, окруженный своими и чужими, плясал для них, пел, а уставши, вытаскивал из кармана маленький пузырек, ногтем большого пальца выколупывал резиновую пробочку и на миг прижимал пузырек к губам. Другой рукой в это время вытаскивал толстую спичку, чиркал ею о подошву или широкий ремень, подносил ко рту дрожащее пламя, словно собираясь проглотить его, и тут из его губ вырывался огненный шар! Взлетев в воздух, шар лопался, и вокруг пахло таинственным и неведомым. В бутылочке была анодия, дети знали про это, однако впечатление чуда не блекло: огненный шар, взрывающийся почти внутри человека и не вредивший ему, как хотите, был странной вещью.

В куче собственных детей Савича заметен был один Ярмеш. Глядя на отца, вдыхающего и выдыхающего огонь, этот остроглазый мальчишка, очевидно, и сам мечтал взорвать, только уже не облачко анодиевого пара, а, может, весь Таурупис, а то и весь мир. Конечно, если у него будет достойный его конь… Ярмеш дневал и ночевал в каменных господских конюшнях. Его не смущало, что там пахло не только свежим конским навозом, но и шкурами в дубильных чанах, и карбидом — господин Кунделис при жизни успел привезти и установить в одном из дальних углов три железных бака, из которых ацетилен, шипя, тек по трубкам в карбидные лампы, освещавшие дворец. Савич никогда не зажигал этих ламп, однако баков не выбросил, и близ хозяйственных строений имения всегда воняло карбидом. В сороковом году Ярмешу уже шел четырнадцатый, и он вместе с родителями, братьями и сестрами складывал пожитки, чтобы отбыть из Лафундии в неизвестном направлении. Убежали они по собственной воле, никому бы, наверно, и в голову не пришло в чем-нибудь обвинять или наказывать это семейство. Жизнь Савича в Тауруписе была словно последней и совсем слабой волной, смывшей все то скверное, что творили в Лафундии прежние владельцы.

В сорок первом на Лафундию обрушились немцы. Баки с карбидом они выкинули в пруд. Мастер из Гужучяй Йокубас Гуйга установил вместо них динамо и провел в помещения дворца электрокабель. Тогда в конюшне еще стояла вонь от шкур, которые дубил Савич. Посветив электрическими фонариками, солдаты увидели растянутые на распялках и до треска пересохшие овечьи кожи. Скобленые, беловатые, они похожи были на привидения, но на войне и привидения следовало уничтожать, как живую силу противника! «Los!»[10] — крикнул один из солдат с выпученными от испуга глазами и автоматной очередью прошил «врага». Пули задели и лошадь, стоявшую в самом конце конюшни. Заржав, бросилась она к выходу, и не одна… в ее гриву мертво вцепился Ярмеш, снова неизвестно откуда появившийся в Лафундии. Раненая лошадь вздыбилась, сбросила седока, и солдаты приставили Ярмеша смотреть за своими конями. Они прямо-таки любовались, как под его руками начинала блестеть лошадиная шерсть. «Ja, du bist ein guter Junge»[11], — хвалили они цыганенка. Через неделю-другую ему разрешали выезжать коней, чтобы не застаивались. Ярмеш выводил их по одному и сначала шагом, потом рысью, а потом и галопом носился по лугам вокруг Лафундии, как гонимое ветром облачко. «Das ist was ganz Feines»[12], — переговаривались глазевшие на него из окон солдаты. Им не случалось видеть чудо-фокуса отца Ярмеша, «взрывавшего мир», не знали они, что этот «guter Junge» все еще был уверен: мир всего лишь облачко эфирных паров, игра, ничего более. Как-то ночью, оседлав самого быстрого коня, он удрал. Направился в сторону Таураге, мчался через деревни (а надо бы лесами да болотами), и, когда его поймали, запретили ездить верхом: «Bis auf Weiteres!»[13]. Второй раз он сбежал во время пожара; может, сам нарочно поджег конюшни, перед тем выгнав лошадей и распугав их. И ведь что выдумал! Умудрился спрятаться у саврасого под брюхом и свистом гнать его, чтобы летел во весь опор. Конюшню отстояли от огня, а пули догнали савраску, и он, застонав совсем по-человечески, споткнулся и рухнул на землю.

Произошло это около старой усадьбы Каволюсов, где и теперь еще грудятся камни от фундамента смолокурни. Ведали бы Каволюсы, какая беда для семьи вырвалась в ту ночь из пламени лафундийской конюшни, неизвестно еще, пустил ли бы дедушка Агне Ясюс Каволюс на свой двор цыганенка. Почти год выхаживала его младшая дочь Ясюса Марике. Хозяин разрешил постелить Ярмешу в чулане: пусть там темно и сыро, зато никто из посторонних носа не сунет. Не дашь ведь погибнуть парню, уговаривал Каволюс жену, слава богу, что не еврей, цыгана немцы хоть за полчеловека считали. Ясюс Каволюс даже велел свернуть голову куренку, и Марике варила бульон: кроме него, Ярмеш в рот ничего не брал, горел весь. Каволене же видеть всего этого не могла: подумать только, возится дочка с дитем живодера, словно с родным! Как палка из-за него высохла! Все уши прожужжала мужу: разве не видишь, какой он желтый? Да у него парша! Дочь не слушала или не хотела слушать, что говорили родители. Ее мысли были заняты одним Ярмешом; он помаленьку пошел-таки на поправку, принялся рассказывать ей цыганские истории — немало их наслушался, а может, и сам выдумывал…

Марике вспоминала о тех давних событиях короче и конкретнее: после пожара немцы перестали держать лошадей в конюшне, поставили загон меж деревьев, в парке. По старой дороге уже громыхали немецкие танки с крестами. Картошка в том году обещала уродиться хорошо, вовремя посадили, яровые тоже наливались. Ярмеш все чаще сжимал Марике руку, и в его глазах зажигались огоньки, свидетельствовавшие об опасности: если мир и впрямь похож на облачко анодиевых паров, достаточно искорки… и Марике уже пылала от каждого прикосновения Ярмеша.