Бархатные коготки - Сара Уотерс

При моем характере это безразличие не могло меня не задевать. Полтора года я провела на Фелисити-Плейс, все это время учась приспосабливать свое поведение к запросам похотливых дам, и преуспела в своем ремесле не меньше, чем, скажем, искусный перчаточник. Я не могла так просто отказаться от своего искусства потому только, что научилась также начищать камин. На Флоренс, впрочем, это искусство не действовало. Да, в ней нет ничего от лесбиянки, — говорила я себе, потому что она игнорировала не только меня, но также ни разу не пыталась заигрывать ни с одной из многочисленных девушек, бывавших в нашей гостиной. С другой стороны, на флирте с мужчинами я ее тоже никогда не ловила. Оставалось предположить, что она слишком хороша для любовных интрижек.

В конце концов, я тоже явилась на Куилтер-стрит не для того, чтобы флиртовать; я собиралась жить здесь как обычная девушка. И мне это было тем легче, поскольку выяснилось, что очаровывать взоры и разбивать сердца здесь не у кого. Я начала отращивать волосы (которые недели за две так или иначе перестали по-военному топорщиться) и даже подвивать концы. Ботинки стали постепенно разнашиваться, но я все же сменяла их в палатке, где торговали подержанной одеждой, на туфли с бантиками. Так же я поступила со шляпкой и платьем бурого цвета — приобрела взамен шляпу с цветами и платье с тесьмой по вороту. «Какое нарядное!» — сказал Ральф, когда впервые его на мне увидел, но, завернись я в оберточную бумагу, он похвалил бы и ее, лишь бы меня порадовать. На самом деле, расставшись с Сент-Джонс-Вудом, я выглядела просто ужасно, а сейчас, в цветастом платье, и вовсе сделалась похожа на пугало. Купленная мною одежда была наподобие той, что я носила в Уитстейбле и пока жила с Китти, а тогда я вроде бы сходила за недурную собой девицу. Но получилось так, словно мужская одежда, в какую меня наряжала Диана, непостижимым образом приспособила меня к себе, навеки лишив женственности: очертания челюсти сделались решительней, брови сгустились, бедра сузились, а ладони, наоборот, раздались. Синяк под глазом вскоре побледнел, но книга Дикки оставила у меня на щеке шрам, существующий поныне; это несколько огрубило мой облик, а тут еще мускулы, наращенные при таскании ведер и чистке крыльца. Моясь по утрам над тазиком в кухне, я видела в темном окне, под определенным углом, свое отражение: это мог бы быть юнец в задней комнате какого-нибудь мужского клуба, смывающий с себя пот после боксерского поединка. Как бы восхитилась мною Диана! Но на Куилтер-стрит, как уже было сказано, ахать от восторга было некому. Спустившихся к завтраку Ральфа и Флоренс я встречала уже в платье, с подвитыми кудрями; Флоренс обычно поспешно глотала чай, объяснив, что поесть не успевает, так как должна перед работой наведаться в Союз. Приговаривая: «Глянь-ка, Сирил, какая вкуснотища!», Ральф подбирал оставшуюся на ее тарелке копченую селедку; Флоренс, как девяностолетняя старушка, укутывалась теплым шарфом и, не взглянув в мою сторону, убегала.

Я размышляла о ней многие часы (нужно же было чем-то занять голову во время работы по дому), но ее внутренняя суть оставалась для меня загадкой. Та Флоренс, с которой я познакомилась на Грин-стрит, была веселой девушкой; волосы у нее торчали пружинками, юбки она носила горчичные (как-никак цветные), улыбалась во весь рот. Флоренс же из Бетнал-Грина вечно бывала смурной и усталой. Волосы неживые, одежда темная, рыжего, пыльного или пепельного оттенка; от редкой улыбки хотелось вздрогнуть.

Ибо нрав у Флоренс, как я обнаружила, был очень переменчивый. С бедняками из Бетнал-Грина, которые вовсе этого не заслуживали, она бывала ангелом доброты, но дома грустила, а частенько и злилась. Наблюдая, как брат и друзья на цыпочках обходят кресло Флоренс, чтобы ее не потревожить, я удивлялась их терпению. Случались у нее периоды веселости, иной раз по нескольку дней подряд, но после какой-нибудь прогулки или как будто дурного сна они сменялись унынием. Больше всего меня поражало ее обращение с Сирилом; несомненно, она его по-своему любила, но иной раз вела себя так, словно ненавидит: отводила глаза, не желая на него смотреть, отталкивала его руки, когда он к ней тянулся. Временами же хватала его и целовала так бурно, что он начинал вопить. Однажды вечером (я жила на Куилтер-стрит уже несколько месяцев) речь зашла о днях рождения, и я немного удивилась, узнав, что последний день рождения Сирила был при мне и его вроде бы никак не отмечали. Я спросила Ральфа, и он подтвердил, что день рождения Сирила приходится на июль, но отпраздновать его никто не подумал. «Что же, у социалистов не принято справлять дни рождения?» — со смехом спросила я, и Ральф улыбнулся, а Флоренс молча встала и вышла из комнаты. Я снова задумалась о том, какая с ребенком связана история, но Флоренс не проясняла загадку даже намеком, и я не стала допытываться. Я подумала, если я затею расспросы, то, неровен час, и Флоренс захочет узнать подробнее о джентльмене, который якобы содержал меня в роскоши, а потом подбил мне глаз. До сих пор она его не вспоминала, и я была этому рада. В конце концов, мне совсем не улыбалось лгать такому доброму и порядочному человеку, как она.

В самом деле, чего мне меньше всего хотелось, это так или иначе злоупотребить добротой Флоренс. Когда она доводила себя работой до изнеможения, я отчаянно металась по комнате, готовая схватить ее за плечи и встряхнуть. Служба в приюте для девушек была ни при чем, основную обузу составляли бумаги Женского союза и профсоюза: пачки списков и гроссбухов, которые Флоренс водружала на стол после ужина, чтобы просидеть над ними до ночи, до красноты и рези в глазах. Временами, когда мне бывало нечего делать, я садилась рядом с ней и помогала — надписывала конверты или выполняла еще какую-нибудь не очень ответственную работу. Весной Женский кооперативный союз основал профсоюз швей, и Флоренс стала посещать в Бетнал-Грине надомниц, а я ее сопровождала. Все это были несчастные женщины, которые трудились нескончаемые часы, одни в своих убогих жилищах, за мизерную плату. На них было жалко смотреть, однако женщины радовались посетителям, и Женский союз тоже был благодарен. Правда, я заботилась не о них, а исключительно о Флоренс. Нельзя было допустить, чтобы эти невеселые вечерние прогулки по улицам Ист-Энда она совершала в одиночестве.

Кроме того, как уже было сказано, одной из своих задач как домоправительницы я считала всеми возможными способами украшать существование Флоренс, и потому я основательно взялась за стряпню. Флоренс выглядела исхудавшей, и худоба ей не шла; мне больно было смотреть, как ввалились у нее щеки. И вот, пока Женский кооперативный союз занимался объединением надомниц Восточного Лондона, я занялась откармливанием Флоренс — завтраками и ланчами, чаем с бутербродами, обедами и ужинами, печеньем и молоком. Усердно посещая мясные палатки на Уайтчепелском рынке, я приносила домой рулеты из свиного ливера, сосиски, кроликов, рубец, пакеты мясных обрезков, какие мы в Уитстейбле называли «всячиной», но нельзя сказать, чтобы очень преуспела: кухаркой я была небрежной и на каждое удачное блюдо у меня приходилось одно подгоревшее или полусырое. Флоренс с Ральфом этого не замечали, поскольку были не избалованы. Но вот в конце августа, с наступлением устричного сезона, я приобрела бочонок английских устриц и устричный нож. Просунув нож между створок раковины, я как бы отперла замок, державший под спудом ресторанные рецепты моей матушки, и кончики пальцев у меня зачесались. Я состряпала устричный пирог; ради него Флоренс отложила в сторону бумаги, а потом подобрала вилкой остатки корочки в тарелке. На следующий день я приготовила устричные оладьи, еще через день — устричный суп. Я делала жареные, маринованные устрицы, устрицы запеченные и тушенные в сливках.

Когда я протянула тарелку тушеных устриц Флоренс, она улыбнулась, а отведав — вздохнула. Свернув хлеб с маслом, она подобрала им соус, облизала с губ сливки, помогла себе пальцами. Мне вспомнились другой день и другая гостиная, где я угощала устричным супом другую девушку, бессознательно с нею заигрывая. Флоренс тем временем поднесла ко рту ложку и снова вздохнула.

— По-моему, — сказала она, — если бы в раю подавали всего одно блюдо, то это были бы устрицы. Правда, Нэнс?

Никогда прежде она не называла меня Нэнс и ни разу, пока я у них жила, не высказывалась при мне столь необычно. Услышав это, я рассмеялась, ко мне присоединился Ральф, потом — сама Флоренс.

— Вполне вероятно, — согласилась я.

— В моем раю подают марципаны, — сказал Ральф, большой сладкоежка.

— И еще в раю рядом с тарелкой непременно лежит сигаретка, — заметила я, — иначе и за стол не стоит садиться.

— Верно. А стол у меня накрывают на холме, над городом, но труб там нет, свет и тепло дает электричество.

— Ну подумай, Ральф, какая это будет скучища — все уголки просматриваются! — сказала я. — Нет, в моем раю не будет ни электрического света, ни даже домов. Там будут… — Крошечные пони и феи на проволоке, хотела я сказать, вспомнив вечера в «Брите», но тогда пришлось бы пуститься в объяснения.