Блудное художество - Далия Трускиновская

– Пальцем в небо? - спросил сам себя.

– Копытом в небо! - воскликнул Федька и заржал, как стоялый жеребец. Смысл ухватки он уразумел, и выучить ее мог, да только следовало убраться куда-нибудь подальше для таких уроков, пока хозяйка не притащилась к Архарову с жалобой, что постоялец-де совсем спятил.

– Можно делать иначе, но будет труднее, - сказал Клаварош. Иначе - это воистину был кундштюк, который ему самому уже плохо удавался. Тут при падении следовало развернуться к врагу не задом, а рожей, и, опять же, упираясь руками в землю, сильно брыкнуть ногой вперед и вверх.

Алешка, глядя на француза влюбленными глазами, помог ему почиститься, надеть мундир, и тут же сам с визгом принялся разучивать все эти лягания и брыкания. Федька дал ему подзатыльник и отправил к матери. У парнишки получалось не в пример бойчее, чем у него самого, и Федька вдруг забеспокоился - не отяжелел ли он от сытной жизни? Он был из той породы кудрявых красавцев-детинушек, что при доброй еде становятся дородны, тело обретает мягкие очертания, хотя мышцы под вершковым слоем жирка - стальные и отзываются на приказ действовать мгновенно. Смолоду это ему не мешало, смолоду и корм был похуже, но сейчас Федьке было почти двадцать шесть.

Положив себе хоть все жалование платить Клаварошу, а освоить под его наблюдением все эти затеи, Федька почистился и стал задавать французу все новые и новые вопросы.

– А что, коли шпагу или нож выбьют, у вас кулаками бьются?

– Нет, не кулаками. Иначе - вот так, вот это место бьет…

Клаварош выбросил вперед ладонь и уперся ее основанием в пространство между Федькиной губой и носом.

– Вот так вверх, - он нажал легонько, и Федька невольно запрокинул голову, - и носа нет, кровь фонтаном.

– Еще! - потребовал Федька.

– Еще - вот хорошее место, рубит, как сабля, - Клаварош провел пальцем по ребру своей правой ладони. - Еще бьют пальцами в глаза. Но это - драка черни… Надо биться так - шпага, нож и ноги. Но не стараться ударить слишком высоко. Высоко - получается не так скоро, а удар следует наносить скоро. И двигаться так, как фехтуют… А кулаками бьются у вас, я раньше такого боя не встречал.

– Наш пертовый маз кого хошь на кулачках одолеет, - гордясь начальством, отвечал Федька.

– Господин Архаров не встречался с марсельскими матросами и с парижскими грабителями, - возразил Клаварош. - Я видел, как он бьется. Когда дерутся на кулаках, подходят слишком близко к сопернику, и тут в опасности колени. Знаешь, как устроено твое колено?

Отродясь Федька об этом не задумывался. Двигается, разгибается, чего еще?…

Клаварош велел ему ощупать сустав и растолковал, что место это у бойца весьма уязвимое. Стопа тоже уязвима - там много мелких косточек, поломаешь ненароком хоть бы мизинчик - и хромай месяц, а то и поболее, и сие в драке следует учитывать. Коленный же сустав оплетен как будто веревками, но при везении может от удара сквозь эти незримые веревки проскочить наружу. Вправлять его на место весьма сложно и болезненно. И вот каким манером следует бить, чтобы вот этак обездвижить врага…

Федька лишь восхищенно кивал. Запомнить все сие махом было невозможно - да он и не пытался, он просто наслаждался новыми заниями.

Федькин мир был прекрасен. Если не считать месяцев, проведенных в остроге, и службы в мортусах - хотя даже в этоц службе он находил приятные стороны и занимался ею от души. Федька знал, что в мире есть зло, боролся с этим злом, но относился к нему скорее пренебрежительно, хотя мошенников и воришек на торгу ловил азартно. Ему недоставало ощущения полета - он мог быть счастлив лишь в погоне за чем-то неземным.

Хитрое искусство Клавароша было пока непостижимым - и приводило в восторг еще и потому, что душа предвкушала множество побед и приключений.

Варенька была недостижима - и он любил ее, даже не помышляя, что когда-то прикоснется к ее руке.

День у Архарова выдался суетливый - как и всякий день накануне грандиозного праздника. А тут еще князь Волконский позвал зачем-то короткой запиской. Пришлось ехать.

Оказалось - обычнейшее воровство. В благородном семействе пропали драгоценности. Шум поднимать не хотят, потому что хозяйка дома убеждена - камушки стянула племянница, которую держат из милости. Надобно побеседовать с племянницей и убедить ее вернуть драгоценности. У обер-полицмейстера такие вразумления хорошо получаются.

– Пусть ее ко мне в контору привезут, - сказал Архаров. - Там она и без тонких намеков сама все выложит.

– К княгине зайди.

– Зайду, засвидетельствую почтение.

Лицо князя, когда он попросил Архарова посетить свою супругу, было каким-то подозрительным. Следовало ждать подвоха. Он и явился во всей своей красе.

– Николай Петрович, поехали бы вы с нами в маскарад, право! - сказала Елизавета Васильевна. - И костюм вам иной не надобен - пошлем за черным капуцином, а маска у нас сыщется.

Спорить с княгиней Архаров не любил - на это и рассчитывал Михайла Никитич.

– Николай Петрович, и я вас прошу! - добавила Анна Михайловна. - Мы с Петрушей там встретиться уговорились, а матушка ведь за нами по залам бродить не станет. Вот и будете ей кавалером!

Архаров ощутил острейшую обиду.

Князь Голицын, его на четыре года старше, для этой вертопрашки жених возлюбленный, а обер-полицмейстер, что ей по годам куда как больше подходит, - кавалер для матушки! Черт ли этих девиц поймет…

Архаров не мог не признать - красоты князь был необыкновенной, пусть не мужской, но скорее отроческой, невзирая на годы. Хотя был он боевым офицером и от противника не бегал, хотя умел командовать, умел и драться, однако лицо хранило какую-то нежную и светлую безмятежность. О том, что его собственная тяжелая физиономия в точности отражает и угрюмый нрав, и всегдашнюю подозрительность, Архаров знал уже давно.

Странным ему казалось, что фарфоровая белизна княжеского лика и розовый цвет щек, которые, будучи замечены у любой дамы, непременно наводили бы на мысль о белилах и румянах, у Голицына смотрились вполне натурально - как будто иным он и быть не мог. Архаров даже удивлялся - как же в походе, где по три дня не умываешься и парасоли от солнечных лучей над тобой денщик не держит, он сохраняет эту белизну?

С другой стороны, красота князя столь обрадовала государыню, что та невольно воскликнула: «Да он же хорош, как куколка!». Много ли Москве надо, чтобы прозвище навеки прилепить? Боевого командира иначе уж не звали, как «князь-куколкой» - правда, в глаза не осмеливались. Архаров готов был Бога благословить за свою неудачную образину - она спасла его от нелепого прозванья. И ведь потомство Голицына обречено - до седьмого колена их будут звать «Голицыны-куколки». Уже истлеют в могиле последние, кто помнил, что предок отличался неземной красой, а им все «куколками» быть…

Умная Елизавета Васильевна поняла, что дочка сморозила глупость.

– Вы нам во многом отношении будете там полезны, - тут она отступила несколько назад, словно приглашая Архарова уединиться с ней в дальнем углу гостиной. Он пошел следом и услышал не то чтобы совсем неожиданную, но все же смутившую его новость:

– Ее величеству угодно, чтобы мы взяли с собой в маскарад девицу Пухову. Мне Брюсша конфиденциально передала.

– Прелестно… - невольно произнес Архаров. Голос, впрочем, понизил.

Вопросы были излишни. Государыня, тщательно следившая за розыском по делу Пугачева, непременно знала и о проказах князя Горелова, и о его намерении жениться на девице, могущей, по его мнению, оказаться впоследствии родной дочерью покойного государя и ныне здравствующей государыни. Немудрено, что она хочет взглянуть наконец на этакое диво.

Странно, что ранее она не проявила любопытства к диву.

Что это было - тонкое притворство или доказательство, что девица не имеет никакого отношения к царскому потомству?

– И я была бы спокойнее, видя вас рядом с собой и с Варенькой, - завершила свою мысль княгиня. - Кто и защитит ее, коли не вы?

Архаров задумался.

– А что, ваше сиятельство, много ли девица Пухова выезжает? - спросил он.

– Памятуя ваше наставление, я стараюсь, чтобы она больше сидела дома, да она и сама невеликая любительница разъезжать с визитами да по лавкам, - отвечала княгиня. - И ездить ей особо не к кому. У себя она принимала только двух дам, княжну Шестунову да княжну Долгорукову. Марья Семеновна приезжала раза три или четыре, а госпожа Долгорукова - один раз, я полагаю, желала убедиться, что Вареньке у нас плохо, что мы ее морим голодом и нарочно на сквозняк выставляем.

– Хотел бы я знать, кому она шлет доносы…

– Да и я, Николай Петрович…

Помолчали.

– Я, ваше сиятельство, сейчас откланяюсь, а потом пришлю к вам человека с запиской, - сказал Архаров. - Может статься, и поеду с вами в маскарад.

Он знал, что с высокопоставленной дамой так не говорят. Надо бы выразиться: «буду иметь счастие сопроводить вас», или еще витиеватее. Но он знал также, что княгиня Волконская не ждет от него галантонности. Она сообщила о неожиданных обстоятельствах - и должна понять, что он сейчас поторопится принять свои меры.