Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

Говорят, что лгать нехорошо. Кажется, есть заповедь, которая запрещает лгать. Но где же найти такую правду, чтобы она была прекрасней вот этих слов маленькой конторщицы с улицы Тибумери о ласковом дяде? Андрей не знал, что она лжет. Он больше не вслушивался в ее тихие, заботливые речи. Он видел, как крохотная девочка, стоявшая над перилами, которую звали Жанной Ней, растет. Вот она уже выше его, выше домов, выше всего. И он несвязно лепетал:

— Знаешь, Жанна… если так… если так — то это страшно!..

Жанна ничего не ответила, она только ласково погладила его руку. Она давно узнала, что это страшно, давно, еще в пустой вилле «Ибрагия».

Стоять дольше было неудобно. Они могли обратить на себя внимание. Они пошли по темной набережной. Потом Андрей повернул налево. Они перешли на другой берег. Андрей думал, что Жанна идет домой, и хотел проводить ее. Жанна решила, что Андрей живет теперь тоже где-то возле нее. Они об этом не говорили. Они говорили совсем о другом: о детстве, о Луаретте, о Царицыне, где Андрей когда-то встретился с Жанной. Несмотря на все утайки, на всю тревогу, на слежку, на контору, несмотря на жизнь, они были счастливы. Им все казалось внове: каждое слово, каждая робкая ласка. Они верили, что сочиняют вместе какую-то чудесную книгу, и, если бы кто-нибудь, остановив их, сказал, что эта книга давно уже издана, вот слово в слово, эта самая книга, что она издана на всех языках, имеется в каждой семье, что ее можно найти даже под ночным колпаком старого консьержа, если б он это сказал, они бы не поверили ему, они бы просто пожали плечами: этот человек ничего не понимает. Быстро они вписывали в эту книгу все новые и новые главы. К мифологическим местам их любви, к Карантину, к Орлуту, к Люксембургскому саду, что ни шаг, прибавлялись новые. На бульваре Сен-Мишель они столкнулись с каким-то подвыпившим студентом в бархатном берете. Студент, добродушно ухмыльнувшись, закричал, показывая пальцем на Жанну и Андрея:

— Вот эти влюблены!..

Они не обиделись. Они улыбнулись. Пьяненький студент вошел в книгу, он остался вопросом: «А помнишь того студента на Сен-Мишеле?» Он стал мифологией. На бульваре Монпарнас такой же участи удостоился большой щенок, который, корча из себя сторожевого пса, смешно, по-детски затявкал на Андрея.

Они шли под руку. Шаги их совпадали. Дыханье, кажется, тоже. Часто они замолкали только для того, чтобы полнее ощутить эту физическую близость. Им казалось, что они срослись, что у них теперь одно сердце и кровь свободно переходит из руки в руку.

— Пойдем немного тише. Я устал, — попросил Андрей. И Жанна тотчас же почувствовала, что устала она. Раздельных чувств у них не было. Они не думали о том, что будет завтра. Разлука обоим еще казалась нереальной, как смерть здоровому человеку. Андрей упомянул о Москве, и Жанне показалось, что они едут туда. Она закрыла глаза и шла так, отдаваясь руке Андрея и размеренному укачиванию шагов. Очнулась она от пьяного визга. Это какой-то сутенер обыскивал свою даму, стараясь обнаружить под чулком утаенные деньги. Они были уже на улице Тибумери. Жанна остановилась.

Нет, этого она не может!

— Я провожу тебя, — сказала она.

Андрей смутился. Проводить? Но куда? Тогда он признался Жанне, что ему негде ночевать. Придется снова разыскивать какой-нибудь отель поплоше, где не вглядываются в лицо и не спрашивают бумаг.

— Хорошо, но я провожу тебя.

Они снова пошли по тем же улицам. Но минута на улице Тибумери заслонила все. Разлука стала близкой и явной. Они теперь ощущали ее сильнее, нежели еще длившееся свидание. Они замедляли шаг. Они пытались говорить о делах: о деньгах, об отъезде Андрея, куда писать, когда он вернется, но из этого ничего не выходило. Они нарочно не кончали фраз. Они хотели перехитрить самих себя. Ведь пока все это не будет решено, они не расстанутся. Значит, не нужно об этом говорить. Они могли бы проходить так всю ночь. Но Андрей, вглядевшись машинально в какого-то зябнущего на углу субъекта, сказал:

— Глупо… Я могу нарваться…

Жанна вздрогнула. Как она раньше об этом не подумала? Ей уже казалось естественным, что она должна думать и за Андрея. Она взволнованно сказала:

— Да, да! Ходить нельзя. Но где же он, твой отель?

— Не знаю. Может быть, и здесь есть. Вот там вывеска — видишь?

Они были на улице Одесса, позади вокзала. Дом, на который указал Андрей, трехэтажный, засаленный дом, был действительно отелем. Об этом говорила жестяная вывеска: «Комнаты на день». На день, впрочем, в этом отеле редко кто останавливался, разве что приехавшие из Бретани наивные провинциалы, да и те вскоре сбегали. Днем отель обыкновенно пустовал. Жирная рыжая хозяйка днем спала или же вычесывала из шерсти большого кота блох. Это было ее любимым занятием. Днем на отель никто не обращал внимания. Зато с вечера сюда сходились обитательницы и обитатели многих соседних улиц, как-то: улицы Гэтэ, улицы Версэнжеторикс, улицы Аддэс и даже улицы Тибумери. Ночью рыжая дама бодрствовала, то впуская, то выпуская гостей. Комнат было всего восемнадцать. Но кто только в этих комнатах не перебывал! Проститутки, дежурившие возле Монпарнасского вокзала, вели сюда приезжих — бретонских матросов или мелких судебных ходатаев, приобщая их таким образом к парижской культуре. Девицы с улицы Тибумери также любили этот отель, как благонравный, спокойный, без полицейских облав. И в этот же отель настройщик роялей, вступив в адюльтерную связь с супругой мясника, привел свою даму, страдавшую двойной одышкой — от жира и от любви. У подъезда облизывались «коты», поджидая девиц с выручкой. Иногда здесь кутили какие-то скандинавские художники с бульвара Монпарнас, которые жаждали познать подлинный порок. Бывали и неприятности. В пятнадцатом году один русский, кажется эмигрант, здесь повесился, это было в номере девятом. А совсем недавно девица задушила колбасника с улицы Дюто, взяла золотые часы и преспокойно улизнула. Всякое случалось. Но отель был многим нужен, и отель существовал. Андрею оставалось только порадоваться живучести подобных заведений.

Прочитав вывеску, он сказал:

— Да, здесь бумаг не спросят. Значит — сюда. Как быть с деньгами? Куда тебе писать? Ведь мы же больше не увидимся…

Жанна не ответила. Они стояли молча. Надо было кому-нибудь первому протянуть руку. И Жанна протянула свою. Но она не прибавила «прощай». Она взяла Андрея под руку и прошла с ним в подъезд. Она ничего на сказала, и Андрей ее ни о чем не спросил. На лестнице было темно. Выглянув в оконце, рыжая дама спросила:

— На час? На ночь?

Андрей получил огарок в густо-зеленом медном подсвечнике и ключ. Рыжая дама мелом перечеркнула на черной доске номер одиннадцатый.

Номер одиннадцатый ничем не отличался от семнадцати других номеров. Это была трущоба, где каждая плита каменного пола помнила страшное шаркание убийц, блудодеев или несчастных одиноких бродяг. Но они не видали этого. Им эта комната казалась волшебной избушкой, где они могут быть наконец вдвоем, где нет ни назойливых фонарей, ни подозрительно любопытных субъектов, и, войдя в комнату, они улыбнулись ей, улыбнулись дружески, благодаря за приют. И грязная комната, как будто смутившись, ответила на улыбку улыбкой. Для этого комната выбрала небольшое зеркало над умывальником. Зеркальце нежно улыбнулось. В одну минуту комната изменилась до неузнаваемости. Она могла теперь соперничать с Люксембургским садом.

В семнадцати номерах люди, торопясь, ругаясь, потея, делали свои грязные и скудные дела. Но в одном номере было счастье. Номер знал об этом, он нежно светился тусклым зеркалом, замаранным засохшей мыльной пеной. В этом номере на зловещем диване, как будто вывезенном из Нюрнбергского музея пыток, сидели Андрей и Жанна. Они говорили. Жанна ласково за уши выволокла Захаркевича. Это было не только торжеством доброты, страничкой трогательного английского романа. Это было и победой революции, неслышной победой. Перекоп на этот раз брался не огнем многодюймовых орудий, но нежным светом теплевших, как она среди снега, восторженных глазок. Андрей радовался. Он видел теперь, как подошла вплотную Жанна к его жизни. Он рассказал ей о русой девчонке. Она кричала: «Смелей». Это хорошо. Это как воздух. У Жанны в жизни было мало воздуха.

— Андрей, я хочу в Москву!

— Да, но позже, летом. А сейчас в Тулон. Я так рад, что наконец-то дорвался до настоящей работы!

— Андрей, а я? Что будет со мной?

— Ты подождешь меня здесь. Ты ведь не одна. У тебя родные.

Тогда Жанна, обессиленная ночью, тревогой, предчувствием разлуки, не выдержала и отвернулась. Нет, она ничего не сказала, она не призналась, что лгала, она не пожаловалась, она только отвернулась, она только спрятала в тень свои глаза. Этого было достаточно, чтобы воскресить все подозрения Андрея. Ей плохо! Он чувствует, что ей плохо. Правды! Обязательно правды! И Жанна покорилась. Она рассказала Андрею все муки, все свое унижение. Это не было слабостью. Это было только верой, большой верой в любовь. Она теперь не боялась наносить Андрею ранения, ей казалось, что даже воздух, этот сырой и в то же время затхлый воздух отельной комнаты и тот так насыщен любовью, что, какой бы ни была рана, все равно она в минуту зарастет. Жанна рассказала ему все, и, кажется, даже бурые стены этой трущобы, видавшие всякие виды, и те растерялись. Услыхав о заигрываниях господина Нея, Андрей крикнул: