Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

— Ваше счастье. В других отраслях дело обстоит много хуже. У нас, например… Я директор фабрики кожаных кресел. Мы терпим теперь большие убытки. Итак, вы говорите, что это хорошая груша?

— О да, monsieur. Все, что есть лучшего.

Халыбьев легким наклоном головы показал, что он удовлетворен беседой. Гарсон почтительно попятился прочь. Было еще рано: без десяти одиннадцать. Надо предполагать, что поезд в Ментону отходил позже; Халыбьев никак не торопился. За Григом последовал Сен-Санс, за грушей — кофе и кордиаль-медок. Это очень нравственный ликер, его потреблял и покойный папа Пий X.

Около одиннадцати часов Халыбьев небрежным взмахом острого пальца подманил к себе гарсона. Оценив всю преданность и благовоспитанность этого старого слуги, он снизошел даже до фамильярного обращения:

— Послушайте, мой друг, принесите-ка мне расписание поездов. Я жду племянницу из Гавра и хочу поглядеть, когда приходит поезд.

— Сейчас, monsieur. Вам незачем тревожиться. Я сам посмотрю, когда приходит ночной экспресс из Гавра.

— Нет, лучше дайте мне расписание. Я не знаю точно, когда она выедет. Я хочу посмотреть все поезда.

Халыбьев долго и тщательно изучал поданную ему гарсоном книгу. Лицо его явно выказывало неудовольствие, и, поймав досадливую гримасу господина директора фабрики кожаных кресел, гарсон осмелился робко прошептать:

— Monsieur, может быть, не нашел этого поезда?

— Нет, я отыскал то, что мне нужно. Но нельзя сказать, чтобы у нас все обстояло благополучно на железных дорогах. Поезда теперь так редко ходят, а эти «боши» не дают угля.

— О да, они бесчестны, эти «боши», — смиренно подтвердил гарсон, не решаясь, поскольку речь шла о столь высокой политике, углубить или развить мысль, высказанную солидным гостем.

Уже половина двенадцатого. Может быть, поезд в Ментону уходит утром? Может быть, племянница из Гавра приедет лишь завтра? Халыбьев не спешит. Оркестр играет теперь попурри из оперы Делиба, и Халыбьев романтически вздыхает. Вздохи эти можно объяснить исключительно романтическими чувствами, ибо котлет-де-воляй была воистину невесомой. Вероятно, он вспоминает пикантную брюнеточку. Ее целует тот нахал, похожий на перса из «Мартини». Халыбьев подносит руку к груди. Там в бумажнике карточка обидчика. Там в халыбьевском сердце страшная обида. Звуки льются нежно и расплывчато, как будто это Бог полощет горло. Халыбьев тихо мурлычет: «Лакмэ, я хочу, чтобы ты улыбнулась». Халыбьев хочет, чтобы брюнеточка ему наконец улыбнулась. Разве это не вполне законное желание? Брюнеточка ему обязательно улыбнется — на то он Халыбьев!

Наконец, взглянув на часы, он подзывает гарсона: счет. Сколько? Двадцать один? Великолепно. Четыре гарсон может взять себе на чай. Гарсон упоен. Его доверие к этому величественному директору вполне оправдалось. Гарсон сразу умеет разгадывать сущность людей. Халыбьев спрашивает:

— Где у вас телефон? Я боюсь, что моя племянница уже приехала. Я хочу позвонить домой. У вас телефон в будке? Что? У меня немного слабые уши. Я боюсь, что музыка будет мне мешать.

— Нет, monsieur может свободно говорить. Телефон находится в будке, туда не доносятся звуки оркестра.

Халыбьев направляется к этой комфортабельной будке. Он оглядывается по сторонам. Никого нет. Гарсон тоже ушел. Он знает, что у гостя слабые уши. Вероятно, он боится своим дыханием помешать ему. Есть ли более сообразительные люди, нежели эти старые гарсоны парижских ресторанов? Халыбьев заходит в будку. Он благодушно улыбается. Он просто хорошо поужинал в тихом семейном ресторане. Вот и все. Потом он плотно прикрывает обитую войлоком мягкую дверь.

Глава 26

КАК ЛЖЕТ ЗАПОВЕДЬ «НЕ ЛГИ», КАК ЛГУТ И ДРУГИЕ ЗАПОВЕДИ

Жанна стояла и глядела на Сену. В черной воде изредка проплывали красные и зеленые огоньки. Это была Сена, та Сена, по которой днем можно уехать на игрушечном пароходике в веселый Севр или же в Медон. Это была и та Сена, в которую по ночам кидаются обманутые модистки, продувшиеся картежники и уставшие голодать безработные. Из черной воды вылавливают крюками синие разбухшие трупы. Их свозят в морг. Морг здесь же возле Нотр-Дам. Жанна стояла почти что рядом с моргом. Это была Сена, красавица Сена, которую поминают все поэты, Сена, в которую вливаются нечистоты всех двадцати полицейских округов Парижа.

Записка взволновала Жанну. Его могут арестовать! Тогда снова разлука. Тогда снова улица Тибумери. Она не может больше там оставаться. Последние дни ко всем ее мучениям прибавилось новое: дядюшка, вспомнив разоблачения Халыбьева и не желая тратиться на поездки к чужим девицам, решил весенний пыл своих жиров утешить племянницей. Он приходил по ночам к Жанне и шипел:

— Ты что же, мой хлеб ешь и смеешь еще упираться? У тебя от этого ничего не убавится. Хватит на твоих кавалеров, черт возьми!

Жанна отбивалась. Жанна грозила, что будет кричать. Иногда она убегала к Габриель. Она спала теперь, не раздеваясь, как в теплушке. Но вынести еще одну такую ночь теперь ей казалось невозможным. Вчера дядя при всех ей сказал: «Убирайся прочь, потаскуха!» Она скажет Андрею. Андрей ей поможет. Андрей спасет ее. А вдруг он арестован? Жанна вспомнила сегодняшние угрозы Халыбьева. Это было еще отвратительней господина Раймонда Нея. Тот напоминал ей страшного бегемота, от которого все же можно убежать. А Халыбьев — это змея. Его руки проползут всюду. От них никуда не укрыться. И, вспоминая эти руки, Жанна жадно вглядывалась в воду: тогда Сена.

Потом она подумала об украденной из сумочки фотографии, и ей стало еще тревожней.

Жанна не была слабой. Но что делать? Мир оказался для нее страшными джунглями, где, что ни шаг, сторожили ее хищные, хитрые звери, и в этом страшном лесу был только один родной человек, только один защитник — Андрей. И вдруг он арестован?

Но тогда Жанне стало вдруг стыдно, что она думает о себе. Если он арестован — это ужасно. Андрей, веселый Андрей, который так любит свободу и ветер, этот Андрей в тюрьме! Он будет страдать. Он только что начал здесь свое дело. С каким волнением говорил он ей о поездке в Тулон. И вдруг его схватят, запрут. Может быть, уже схватили. Жанна не сможет ничем ему помочь. И Жанна еще пристальней смотрела на Сену. Темными, расширенными от тревоги зрачками она как бы ныряла в воду, как бы касалась дна, где, может быть, ждал крюка неизвестный утопленник.

Он написал, что будет в восемь, теперь уже около девяти. Он арестован. Что ей делать?

Андрей пришел в четверть десятого, когда Жанна больше уж не ждала его. Он раньше не мог. За ним увязался шпик. Пришлось проехать по подземной до Мадлен и там во время пересадки вскочить неожиданно в поезд, который шел назад, к Шатле. Он устал: с утра на ногах. Он так устал, что, увидав Жанну, склонившуюся над перилами, он в первую минуту даже не обрадовался, но испугался. Ему показалось, что она летит в воду. Кругом было так мрачно. Каменная туша Нотр-Дам как будто распространяла вокруг себя промозглый мертвецкий холод. Собор походил на огромное ископаемое, которое шершавой слоновьей кожей трет низкое слепенькое небо. Направо был морг. Налево казармы. Жанна на этом фоне казалась несчастным ребенком, такая была она маленькая, теплая, беззащитная. Впрочем, может быть, Андрея просто доконал тяжелый день. Задыхаясь, он подбежал в Жанне. Он крикнул:

— Что с тобой? Что случилось? Почему ты так стоишь?

Жанна была на два года моложе Андрея. Но отчего-то, когда она видела его широкое лицо, сведенное болью, ей казалось, что она старше его, намного старше, что она, как мама, должна его утешить, приласкать, тихо спеть ему: «Dodo, mon petit André!» Вот только что она хотела рассказать ему все, искать у него защиты, а сейчас, вглядевшись в серые глаза, полные тоски и переполоха, она сразу забыла и о конторе, и о дяде, и о том, что будет дальше. Она снова была согласна на все, лишь бы он улыбнулся. Она стала разубеждать его: нет, ничего не случилось. Но Андрей был подозрителен. Он не верил. Эти башни, эта вода, эта черная, молчаливая вода, в которой, наверное, кто-то ждет крюка, — все это томило его, он терялся в догадках.

— Жанна, ты что-то от меня скрываешь. Ты боишься огорчить меня. Может быть, твои родные узнали обо мне? Может быть, тебя обижают? Скажи мне! Скажи правду!

Андрей требовал правды. Но его глаза, измученные, суматошные, потерянные глаза, требовали лжи. Он был как ребенок, который просит мать: «Дай мне топор, я тебе помогу». И мать отвечает: «Да, конечно, ты мне поможешь», а сама дает не топор, но игрушку. Андрей умел быть твердым, сильным, выносливым. Но мучений Жанны он бы не стерпел. И, чувствуя это, Жанна лгала. Она совсем счастлива. У нее самая легкая работа. А дядя? Что же, у дяди свои идеи. Но в общем он ласков с нею, он ее даже балует. Пусть Андрей успокоится, ей, право же, живется хорошо. Пусть он думает только о себе. За ним следят? Это опасно? Тогда ему нужно скорее ехать. Пусть едет завтра, пусть едет сегодня же ночью.