Радио Судьбы - Дмитрий Сафонов

Он не признавался самому себе, что пьет, говорил: «у меня дела».

У Барского колодца он умылся и хорошенько напился чистой холодной воды, такой вкусной, что она звенела на губах. На ветках старой раскидистой ивы тут и там были привязаны ленточки, когда-то (до тридцать восьмого года, в Бронцах еще жили две бабки, которые помнили то время) здесь стояла церковь и воду из колодца брали для церковных нужд.

Барский колодец считался священным источником. Освя щенным. Вода из него никогда не протухала. Юркинские москвичи даже увозили ее куда-то на анализ и потом сказали, что в ней много серебра. Наверное, это так. По крайней мере, сколько бы ты ни выпил холодной воды из Барского колодца– хоть зимой, хоть летом, – горло никогда не болело. Наоборот, если в глотке начинало першить – стоило только хорошенько прополоскать ее водой из источника, и всю хворь снимало как рукой.

Может, эта вода и не была ВОЛШЕБНОЙ, но целебной-то уж точно. Хотя... Как знать?

После церковных праздников (хотя Ластычев никогда не знал точных дат) на ветвях ивы появлялись новые ленточки. Наверное, правильно – ведь у святости нет срока давности.

Ластычев не был религиозным человеком... И даже не был верующим, но в глубине души считал, что все в этой жизни неслучайно. В общем-то, неслучайно. А значит... Бог есть?

Он не верил, но допускал это как возможность. Хотя и не мог понять, почему Он допустил такую оплошность по отношению к нему лично. Может, просто недосмотрел? Вон у Него сколько дел! «На шарике-то нас полным-полно, а ведь кроме человеческих судеб есть еще погода, океан, моря и горы, солнце и ветер, луна и звезды, животные и растения, грибы и насекомые, деревья и птицы... словом, огромное хозяйство. И даже если Он триедин, все равно руки до всего не доходят. И потом, должны же у Него быть выходные, перерывы на обед и отпуск?»

В общем, Ластычев считал это справедливым – если ему нет дела до Бога, то почему Бога должны волновать проблемы отставного комбата?

Он, как всегда, не стал вдаваться в серьезные, ГИБЕЛЬНЫЕ вопросы, отделался легкой шуткой. Зачерпнул руками воды, извернулся и плеснул себе на спину. Обулся и пошагал дальше по тропинке.

Он шел по утоптанной стежке, и вдруг мимо него пронесся козел.

Один мужик из Бронцев, которого все звали Филиппок (он и был похож на Филиппка – маленький, щуплый, но жилистый, вечно веселый и улыбающийся, непьющий и некурящий, что в глазах Ластычева являлось хотя и странным, но достоинством), держал коз – почти десяток. Козы исправно давали молоко – козел Филиппка относился к своим обязанностям серьезно. Он был тихим и мирным козлом – Ластычев не раз видел, как Филиппок, ухватив его за длинную бороду, ведет на пастбище.

Но сейчас с козлом творилось что-то непонятное. Глаза его налились кровью, он низко пригнул голову, явно намереваясь всадить хотя бы один из двух изогнутых и острых рогов Ластычеву прямо в живот.

А вот это уже было глупой шуткой. Нет, конечно, что-то смешное в этом есть: боевого офицера (хотя и в прошлом), отставного комбата (ну ладно, пусть даже комиссованного по состоянию здоровья) забодал бешеный козел. Но... Если бы это случилось, то Богу следовало бы признаться, что порою Его чувство юмора выглядит несколько странно.

Ластычев едва успел отпрыгнуть в сторону и скрыться за ближайшим деревом, козел, не сбавляя скорости, пронесся мимо.

– Во блин... – сказал озадаченный Ластычев. – Козел?! А? – Он обернулся вслед удаляющемуся скакуну и скомандовал: – Прицел сто двадцать, трубка – восемнадцать... Упреждение – ноль! По отступающим частям противника... осколочным... Пли! – и дал отмашку, сопроводив свои слова свистом летящего снаряда и затем, когда он достиг цели, грохотом разрыва. – Буххх! Цель поражена, товарищ подполковник!

– Вижу, – удовлетворенно ответил он сам себе. – Благодарю за службу!

И, набрав полную грудь воздуха, по привычке крикнул:

– Служу Советскому Союзу!

Цель была поражена, но еще больше был поражен сам Ластычев. Мирный с виду козел... Примерный семьянин.

– Как долго ты скрывал свое истинное лицо под личиной добропорядочного гражданина... – Он покачал головой.

Ластычев давно уже привык разговаривать с самим собой. И, хотя кто-то говорил, что это первый признак сумасшествия, комбат думал по-другому. С ума сводит тишина. А одиночество – потихоньку убивает.

Но он-то не был одинок. С ним был верный Барон. И Барон готов был слушать его хоть целые сутки напролет, когда Ластычеву не спалось перед очередным запоем. Барон не говорил, но Барон его слушал. И – что не менее важно – выполнял команды. А это не так уж и мало. Пусть кто-нибудь из тех, кто считает себя нормальными людьми, скажет, что дети его слушают, а жена – выполняет команды, и Ластычев рассмеется ему в лицо. Расхохочется.

Но сейчас ему не хотелось смеяться.

«Может, козел взбесился от жары? – подумал Ластычев. – Может...»

Лесная тропинка, петляя, вывела его на окраину деревни. Он подобрался к разрушенному зданию бывшей бани (ни крыши, ни окон, ни дверей, остались только стены из красного кирпича и огромный закопченный котел в углу), спрятался за угол и осторожно выглянул. Провел рекогносцировку.

До магазина было около пятидесяти метров. Ему предстояло пройти два дома, и он, считай, у цели. Если никто его не заметит (дом Узбека стоял в глубине Бронцев, почти в самом центре), то операцию можно будет считать успешной, и его, как командира боевой группы, представят к награде – двум пачкам «Примы».

Улица была пустынной. Никого. Он засунул руки в карманы и, придав себе беззаботный вид, медленно направился к магазину.

Но когда он вышел на небольшую асфальтированную площадку перед низким желтым зданием магазина, то вдруг почувствовал какую-то непонятную тревогу. Все было не так. Не так, как обычно.

Беззаботное выражение исчезло с его лица, руки сами собой сложились в кулаки, плечи затвердели, налились...

Он вытащил руки из карманов и внимательно осмотрелся. В деревне было тихо. Ни звука. Ластычев замер, прислушиваясь, но уловил лишь тихий шорох ветра в кроне высокой липы, растущей рядом с входом в магазин.

Он подошел к распахнутой двери, помедлил... отошел в сторону и, приложив ладони к лицу, заглянул внутрь через пыльное стекло витрины.

За прилавком никого не было. Ровным счетом никого. Он подождал немного, надеясь, что продавщица просто вышла в подсобку. Просто ненадолго вышла и сейчас вернется... Кто сегодня работает: Таня? Или Люба? Женщины сменяли друг друга каждую неделю, и он, как ни старался, так и не мог вспомнить, чья сегодня очередь.

Он простоял у витрины довольно долго, но из подсобки так никто и не вышел. Ластычев отошел от стекла и отряхнул ладони от пыли.

Он еще раз огляделся. Пустынная центральная улица тянулась вверх, вплоть до самой дороги, уходящей в сторону Ферзикова. Ветерок лениво шевелил пыльные кустики полыни, растущие по обеим сторонам проезжей части.

Ластычев вспомнил слова Ларионова: «Эта территория оцеплена. У нас приказ: никого не пускать – ни в ту, ни в другую сторону...» Наверное, это все-таки неспроста?

Он пошел к двери. На пороге остановился, выставил перед собой руки и в три стремительных скачка оказался в центре зала. Там Ластычев резко развернулся на пятках, ожидая чего угодно, но...

Никого. Что за чертовщина?

Неторопливым, но несколько напряженным шагом он прошелся вдоль прилавка.

– Таня... Люба... Девочки! – Ни звука в ответ.

Он подошел к кассе, достал из кармана монету и постучал по тарелочке для мелочи. Ластычев по собственному опыту знал, что этот звук действует одинаково на всех продавщиц в любой точке России. Действует примерно как красная тряпка на быка, и, донесись сейчас привычная ругань из подсобки, он бы обрадовался. Успокоился.

Но в магазине царила тишина.

– Да что ж такое? Я хочу курить – так, что уши распухли, а вы... – Он встал напротив проема, ведущего в подсобку, и... увидел...

Лежащая на полу тапочка. Обе продавщицы носили тапочки, другая обувь на распухшие ноги не налезала, это понятно... Непонятно, почему она валяется на полу, такая одинокая.

– Эй, дружок! А где все остальное? – После секундного колебания Ластычев откинул поперечную доску на петлях – местный шлагбаум, разделявший ту и эту стороны прилавка.

Осторожно пробравшись между мешками с сахаром, стоявшими слева, и с мукой – справа, он двинулся вперед.

Уличный свет, лившийся сквозь мутные витрины, не достигал подсобки, здесь горела слабая лампочка, вкрученная в простой патрон без абажура. Витой провод спускался с потолка на метр, нить внутри стеклянной колбы едва тлела, и в ее тусклом свете Ластычев разглядел узкую глянцевую дорожку, тянувшуюся от тапочки в глубь подсобки. Дорожка сверкала на бетонном полу, как жила антрацита в пустой породе, и комбат раньше догадался по густому вязкому запаху, чем осознал разумом, что это за дорожка.