Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

Вскоре двоюродные братья подружились. Старший посмеивался над младшим, но не злобно. А желание ступить на армейскую стезю одобрял.

— Но меня смущает одно, — откровенно делился с Николаем Попо, — стать военным значит сделать убийство своей профессией. Тот искусный ратник, кто сумел уничтожить больше врагов. А ведь Бог сказал: не убий. И еще Бог сказал: возлюби врага своего. Как сие понять?

Новосильцев, потягивая вино из бокала, пояснял неспешно:

— Дело в том, голубчик, что убийство убийству рознь. Все зависит от точки зрения. Люди растят скот, а потом его забивают, чтобы съесть. Да, злодейство, жестокость, кровь. Но иначе человечество пропадет, не выживет, мясо питает наше тело и мозг, без него превратимся в кислых, унылых вегетарианцев. Стало быть, убийство во имя спасения. Точно так же, во имя спасения Родины, воин убивает врагов, вторгшихся на его священную землю. Умереть за Родину — счастье. Уничтожить врагов Отчизны — благо. И при этом надо отличать врагов от врагов. Возлюбить своего идейного противника, спорящего с тобою, но не покушающегося на твою жизнь, жизнь твоих родных — есть добро. Коль не будет на свете несогласных, свет опять-таки сделается дохлой преснятиной. И другое дело — враг человечества и его слуги. Бог сражается с дьяволом постоянно. Тут не может быть компромиссов. Убивая дьявола в себе и его приспешников вовне, совершаешь действо во имя Бога.

Да, Попо было над чем задуматься.

Под конец ноября стали собираться в дорогу. Ромм ходил печальный, погруженный в себя, он действительно привязался к этим занятным русским и особенно — к пылкому Строганову-младшему, то и дело узнавая в его речах собственные слова. Юноша — произведение мсье Шарля. Можно сказать, сын духовный. Отрывать детей от себя непросто. Справятся ли чада с жизненными трудностями без опеки старших?

Накануне отъезда приготовили прощальный обед. Пили за здоровье друг друга, за удачу во всех делах, за семейное счастье каждого. Ромм провозгласил тост за свободу Франции. А Попо — за введение Конституции в России. Новосильцев не возражал, чокался вполне одобрительно.

— Хорошо бы еще отменить у нас крепостное право, — отозвался вполголоса Воронихин.

— Это обязательно, — поддержал его молодой барон. — Крепостное право — страшный анахронизм. Человек не может быть вещью другого человека. Ты согласен ли, Николя?

Тот кивнул:

— Полностью, Попо. Но боюсь, матушка-императрица не захочет реформ. Ей и так неплохо.

— Надо убедить. Привести в пример Людовика XVI, упустившего время. На ошибках учатся.

— О, блажен, кто верует. Годы ея немолодые. В старости люди боятся перемен и желают спокойствия.

— Значит, Павел? На него делать ставку?

Пригубив вина, Николай вздохнул:

— Ох, не знаю, не знаю, право. Павел слишком вспыльчив и непредсказуем. Твердости в реформах может не хватить.

— Получается, вовсе нет надежды? — грустно вопросил Строганов.

— Отчего же, есть, — сказал Новосильцев. — Вся надежда на Александра.

За столом воцарилось молчание.

— Так ему ж всего четырнадцатый год, — подивился кузен полковника. — На престоле окажется лет не меньше чем через тридцать!

Но военный прикрыл глаза загадочно:

— Как знать, как знать… — Поднял веки и добавил тихо: — У Екатерины на него далеко идущие планы. Большего пока сказать не могу.

Впрочем, каждый понял как надо.

Значит, Александр. Павел Строганов помнил его совсем ребенком. Рыженьким мальчиком в веснушках. Скромным, вежливым. На него надеяться? Он введет Конституцию и отменит рабство? Верилось с трудом.

Уезжали на другой день поутру. Ромм их проводил до кареты, руки жал, а Попо обнял по-отечески. Заглянул в глаза через запотевшие очечные стекла. И сказал напутственно:

— Помните о наших мечтах, мон ами. Я во Франции, вы в России — мы должны их осуществить.

— Постараемся, мсье Шарль.

Стоя на крыльце, он махал им вслед носовым платком. А вернувшись в дом, был уже другим человеком — не сентиментальным, не грустным, только что смахивавшим слезинки, но суровым и желчным. Ромма ждал Париж. И голосование в Конвенте об участи короля.

А у наших путешественников впереди был Санкт-Петербург. На санях, присланных Строгановым-старшим, ехали легко (старая карета до этого постоянно вязла в снегу). Сквозь метель очертания города виделись с трудом. Что готовит Северная Пальмира каждому из них? Гибель или триумф? Нищету или процветание?

Потянулись предместья, мелкие дома, склады, пакгаузы, караульные будки, дворники, счищавшие снег, набережные Невы и река, скованная льдом, серый шпиль Петропавловки на фоне белого неба, наконец, Мойка и начало Невского проспекта. Дом, нет, почти дворец Александра Сергеевича. Три этажа, средний — высокий, как целых два, окна удлиненные, сверху — затейливая лепнина, восемь полуколонн, обрамляющие парадный подъезд, над которым — балкончик. Меньше, чем дворцы императоров, но совсем не хуже.

Куча лакеев, выбежавших навстречу. Старенький привратник. Сам дворецкий. Кланяются, приветствуют, помогают выбраться из саней. Целый церемониал.

А внутри — отец, посреди парадной мраморной лестницы. Совершенно не постарел за эти годы. Только седины в волосах прибавилось (вышел он в камзоле, но без парика, по-домашнему). Нет еще шестидесяти. Бодрый мужчина в расцвете сил. Смотрит весело, живо. Руки распахнул для объятий.

Первым делом, конечно, Попо. Трижды поцеловались по-православному. Александр Сергеевич щелкнул языком:

— Возмужал, подрос. Молодой мужчинка. Даже и не верится. Как я рад твоему приезду! Всё теперь будет хорошо.

Новосильцева приобнял, и без поцелуев. Сжал плечо:

— Молодец, хвалю. Отблагодарю щедро.

— Полно, дядюшка, я не за награды старался.

— Благородный труд должен быть отмечен.

С Воронихиным поначалу просто раскланялся, но потом не удержался, обнял одной рукой и похлопал одобрительно по спине:

— Тоже молодец. Знаю, что, в отличие от нашего бедокура, занимался прилежно. Очень пригодится. Я замыслил перестройку дворца. И твои таланты мне необходимы.

— Можете рассчитывать на меня, ваша светлость.

Перешли в столовую залу, где накрытый стол ломился от яств. Ели, пили и делились впечатлениями. Воронихин принес два своих альбома (остальные, под сотню, были еще не распакованы) и показывал свежие рисунки. Все смотрели их с восхищением.

— Это дар Божий, — говорил Новосильцев. — Ты отмечен Его перстом.

— Гений, гений, — соглашался Строганов-старший. — Он еще прославит нашу Россию, точно Леонардо да Винчи — Италию.

А когда пирующие понемногу размякли от съеденного и выпитого (и особенно Николай, перебравший лишку и отправленный к себе в комнату, взятый лакеями под белы руки), папа с сыном уединились у него в кабинете. Слуги подали кофе в миниатюрных чашечках. Александр Сергеевич пододвинул Павлу лакированную шкатулку с сигарами.

— Куришь, мальчик?

— Нет, мерси. Баловался трубочкой, но привыкнуть пока не смог.

— Ну и правильно. Нечего легкие забивать всякой дрянью. Я ведь тоже не табакур. Это для гостей, для раскрепощения. Чтобы говорить с ними откровенно.

— Можешь говорить со мной откровенно без табака.

— Разумеется. — Промокнул вышитой салфеткой кофе на губах. — Ты мой сын и с тобой говорить буду прямо. Я имел аудиенцию у ея величества. И сказать, что она была недовольна поведением твоим за пределами Отечества — значит ничего не сказать. Токмо и слышал нескончаемо: «якобинец», «карбонарий», «инсургент». Я молил отправить тебя послужить Отчизне в армию, но она слушать не желала: мол, своею крамолою ты разложишь русское офицерство…

— Господи, помилуй!

— И ни о каком другом поприще речь уже не шла. Слава Богу, не упекла в крепость… В общем, всё, чего удалось мне добиться, это разрешения ехать к матери в имение Братцево под Москвою. Своего рода ссылка. Но уж лучше так, чем куда-то в Сибирь.

Оживившись, Попо ответил:

— Что ж, совсем недурно. Мне в Москве побывать всегда хотелось. Маменьку обнять и сестрицу…