Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

— Проклятие! — заорал Легри, топая ногами и стряхивая с руки золотистую прядь, словно она жгла его. — Откуда это? Убери! Унеси поскорей! В огонь! Сожги, сожги, говорят тебе! — И он швырнул локон в огонь камина. — Зачем ты принес мне эту штуку?

Сэмбо стоял, разинув рот, остолбенев от удивления. Касси, собиравшаяся уже покинуть комнату, остановилась, глядя на Легри и стараясь угадать причину его испуга.

— Никогда не смей приносить мне эти чертовские штуки! — продолжал кричать Легри, замахиваясь кулаком на Сэмбо, который поспешно отступил. Затем, подойдя к окну, он вышвырнул доллар.

Сэмбо поспешил уйти. Легри, казалось, был смущен проявленной им трусостью. Он уселся в кресло с видом разозленного бульдога и молча стал потягивать грог.

Касси вышла незамеченная и, как мы уже знаем, отправилась в старый склад, чтобы оказать помощь Тому.

Что же произошло с Легри, какая сила таилась в этом белокуром женском локоне, которая привела в такое волнение человека, привыкшего давать полную волю самым жестоким своим порывам? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется вместе с нашим читателем вернуться несколько назад.

Как ни жесток, ни порочен, ни безжалостен стал этот человек, все же было когда-то далекое время, когда он засыпал у груди нежно любящей матери, когда его укачивали мягкие женские руки под звуки тихой колыбельной песни. Там, в далекой Новой Англии, белокурая мать растила своего единственного сына с самоотверженной любовью, которую ничто не могло угасить. Но сын жестокосердого отца, на которого эта кроткая женщина напрасно потратила все сокровища своего сердца, пошел по проклятым стопам родителя. Буйный, распущенный и властолюбивый, он пренебрегал советами матери и не желал терпеть ее упреков. Еще почти мальчиком он покинул ее и отправился искать счастья на море. В родной дом он вернулся лишь однажды. Мать пыталась удержать его при себе, оторвать от порочной жизни, которую он вел, и направить на путь добра.

Но ожесточенное сердце замкнулось в упорстве. Когда мать, в порыве беспредельного отчаяния, с мольбой упала к его ногам, он отшвырнул ее и, оставив на полу без чувств, ругаясь, выбежал из дому и вернулся к себе на корабль.

Легри успел забыть о матери, когда вдруг однажды ночью, во время разнузданного кутежа, ему подали письмо. Вокруг сидели отупевшие от пьянства собутыльники. Он распечатал письмо. Из него выпал длинный белокурый локон, который так же обвился вокруг его пальцев.

В письме сообщалось, что мать его умерла и, умирая, простила его.

Зло обладает роковой способностью даже самому чарующему и прекрасному придать уродливую и пугающую форму. Туманный образ любящей матери, посылавшей ему свое последнее «прости», в порочном мозгу Легри вызывал лишь мрачное представление о Страшном суде и о вечном проклятии. Легри сжег письмо, сжег и присланный локон. Но, глядя на то, как волосы, сгорая, извивались в огне, он дрожал, представляя себе адское пламя. Тогда он стал пить еще больше, надеясь в вине утопить мучительное воспоминание. Случалось, глубокой ночью, когда торжественная тишина заставляет и злодея остаться наедине со своими мыслями, перед ним вдруг из тумана всплывал бледный образ матери, и он чувствовал, как вокруг пальцев обвивается ее белокурый локон. Холодный пот выступал у него на лбу, и в смертельном страхе он соскакивал с кровати.

— Проклятие! — бормотал Легри, опорожняя стакан. — Где он мог добыть этот локон? Совсем, совсем такой… Я думал, что забыл… Но разве можно забыть! Проклятие! Я один… Нужно позвать Эмелину. Она меня ненавидит, чертовка. Наплевать! Я заставлю ее спуститься сюда!

Легри вышел в обширный вестибюль, откуда вела лестница в верхний этаж. Когда-то ступени этой роскошной витой лестницы были покрыты ковром. Сейчас лестничная клетка была завалена мусором и ломом. Ковра и в помине не было. Повороты тонули во мраке, и ступени, казалось, вели неведомо куда. Бледные лунные лучи пробивались сквозь стекла над входной дверью. Было сыро и холодно, как в погребе.

Легри остановился перед нижней ступенькой лестницы. До него донеслось чье-то пение. Сначала ему почудилось, что это плод возбужденной фантазии.

— Хэлло! Кто там? — крикнул он.

Трепетный голос с огромным чувством исполнял песню, очень распространенную среди рабов:

Сколько слез, сколько слез и рыданий…

— Проклятая девка! Я задушу ее! — буркнул Легри и вдруг с бешенством заорал: — Лина! Лина!

Но только эхо насмешливо повторило: «Лина… Лина…»

А нежный женский голос продолжал:

Нет, не может, не может быть прощенияТем, кто страдания и горе причинял…

Легри сделал шаг вперед и снова остановился. Ему стыдно было бы в этом признаться, но крупные капли пота выступили у него на лбу и сердце усиленно колотилось от страха. Ему показалось, что где-то впереди мелькнуло что-то белое, и он задрожал при мысли, что это, быть может, в тумане скользит тень его матери.

— К черту! — выругался он, возвращаясь в гостиную. — Я знаю сейчас твердо: нужно оставить в покое этого негра. Мне кажется, меня околдовали. Да, да, именно так. Меня с той самой минуты знобит и бросает в пот. Где он добыл этот локон? Не может быть, чтобы это был тот самый… Да нет же, нет! Я сжег его… Я отлично знаю, что сжег…

— Эй вы! — завопил Легри, топая ногой, и засвистел, подзывая собак. — Составьте хоть вы мне компанию!

Но собаки только приоткрыли сонные глаза и сразу же снова уснули.

— Вот как? Тогда я позову Сэмбо и Квимбо. Пусть споют, пусть спляшут какой-нибудь из своих дьявольских танцев… Пусть отгонят эти страшные мысли!

…Было уже около двух часов ночи, когда Касси, возвращаясь из сарая, где лежал несчастный Том, услышала дикие взвизгивания, топот и собачий вой, сливавшиеся в какую-то адскую какофонию.

Подойдя к окну, Касси заглянула в комнату.

Легри и оба надсмотрщика распевали песни, завывали, опрокидывали стулья и строили друг другу самые чудовищные гримасы.

«Неужели, — подумала Касси, — было бы преступлением избавить мир от этих трех мерзавцев?»

Она поспешно отвернулась и, пройдя по черному ходу, побежала по лестнице наверх, в комнату Эмелины.

Глава XXXVI

Эмелина и Касси

Войдя в комнату, Касси увидела Эмелину, которая, бледная от ужаса, забилась в самый отдаленный угол комнаты. Услышав скрип дверей, она в испуге поднялась, но, увидев Касси, бросилась к ней навстречу и схватила ее за руку:

— О Касси, это ты! Я так счастлива, что ты пришла! Я так боялась, что это… Ты не знаешь, как они всю ночь шумят там внизу…

— К сожалению, знаю, — сухо ответила Касси. — Сколько раз мне приходилось это слышать.

— Касси, милая, неужели нет возможности бежать? Все равно куда! В саванны, туда, где змеи… куда хочешь! Нельзя ли бежать хоть куда-нибудь, только бы подальше отсюда? Я хотела бы жить в саваннах… грызть древесную кору… Мне приятнее было бы чувствовать подле себя змею, чем его.

— Многие здесь думали так, как ты, и я знаю, чем это кончалось. Тебе не удалось бы остаться в саваннах. Тебя затравили бы собаками, вернули бы сюда и тогда… тогда…

— Что бы он сделал?

Девушка в страшном волнении, затаив дыхание, впилась взглядом в лицо Касси.

— Уж лучше спроси: на какую жестокость и низость он не оказался бы способен! Своему ремеслу он выучился от пиратов Вест-Индии. Ты навсегда утратила бы сон, если бы я рассказала тебе все, что мне довелось видеть и что он сам хвастливо рассказывает о себе. Я слышала здесь вопли, которые потом неделями звучали в моих ушах. Погляди, вон там есть место, где стоит обуглившееся дерево с обгоревшей листвой. Земля вокруг него покрыта пеплом. Спроси, что совершалось там, и увидишь, посмеют ли тебе ответить.

— О господи, что ты хочешь сказать?

— Я ничего не хочу сказать. Мне страшно даже вспоминать об этом! Никому не ведомо, что́ предстоит нам увидеть завтра, если несчастный Том будет упорствовать дальше.

— Но ведь это чудовищно! — воскликнула Эмелина. — О Касси, что мне делать? Посоветуй…

— То, что делала я. Исполняй то, что требуют от тебя, хотя бы ненавидя и проклиная.

— Он хотел заставить меня пить эту отвратительную водку… Я не переношу ее!

— Лучше бы пила. Я тоже терпеть не могла водки, а теперь я не могу обходиться без нее. Надо же иметь хоть какую-нибудь радость в жизни… Наше положение кажется нам менее ужасным, когда мы выпьем.

— Моя мать всегда твердила мне, чтобы я никогда не пробовала водки!

— Твоя мать… — прошептала Касси, и выражение глубокой печали легло на ее лицо. — Какое значение имеет то, что говорят матери? Тебя купили, за тебя заплачены деньги, и ты принадлежишь хозяину. Таков порядок здесь, в Америке. Пей водку, пей, чем больше, тем лучше! Тебе будет легче.