В шаге - Юрий Никитин

по своим кабинетам, как мыши по клеточкам. Фауст, Фраерман и Анатолий уединились в лаборатории, где начали предварительный просмотр результатов.

С группой экспертов было бы легче и быстрее, но остановились на таком варианте, грязное бельё поворошим сами.

Я в своём директорском кабинете рассматривал результаты тестирования нейроморфного чипа следующего поколения, что обещает увеличить дальность связи сразу в тысячи раз и охватить весь мир, когда в дверь постучали.

– Фауст, – сказал я, рассмотрев его через толстую дверь, – ты чего?

Фауст вошёл медленно, глядя как-то исподлобья, в руке «рыбья сеть», как с аристократической небрежностью назвал её ещё Фраерман, подошёл к столу и посмотрел в упор.

– Шеф, – сказал он требовательно, – это нужно увидеть вам.

– Что там? – спросил я с подозрением.

Он обошёл стол и набросил мне сзади на голову сеть. Я поморщился, когда он грубо прикрепил к вискам холодные присоски, терпеливо ждал, наконец он пробормотал:

– У вас чип третьего уровня, увидите всё очень чётко и без громоздкой аппаратуры.

– Что увижу?

Вместо ответа он быстро набрал на клавиатуре команду. Я дёрнулся и застыл, словно прикованный к накалённой на солнце скале.

Взорвалась сверхновая, ослепительный свет, что моментально сменился всеми красками, яркими и чистыми, а следом нахлынула мощная волна чистейшей радости и ликования, безмерного счастья.

– Что это? – спросил я пересохшим горлом.

– Ответ, – сказал он тихо. – Ежевике задали вопрос, как относится к вам Артём Артёмович.

Я не успел спросить, какого чёрта задают вопросы, которых нет в тесте, но язык присох к гортани. Калейдоскоп красок и вертящихся галактик, слишком прекрасных, чтобы быть настоящими, везде звёзды, похожие на фейерверки, а та волна, что накрыла с головой, увлекая в этот мир, потащила глубже и глубже.

Справа всплыло моё лицо, слишком расцвеченное эмоциональными красками, затем увидел такое же, но ярче и крупнее, а потом ещё и ещё.

Что за, я же везде в её мыслях и чувствах, даже в самых тёмных и тайных, сейчас слышу свой голос, что тогда звучал в её мозгу, узнал свои слова, но теперь уловил и её ответы, совсем не те, что она говорила, а настоящие, не прикрытые ни воспитанием, ни людской необходимостью не говорить то, что думаешь, а думать, что говоришь.

И великая, просто космическая печаль, равная вселенной, тяжёлая, как триллион нейтронных звёзд, и бездонная, как чёрная дыра, поглощающая её мир.

И тоска. Безмерная тоска, что столько глупостей, что потеряла меня, за которого со счастливым визгом отдаст всю кровь и плоть, только бы мне было хорошо, только бы я был счастлив, ей ничего больше не надо.

Боль всплыла исподволь, я даже не успел определить, её боль или моя, но сердце пронзило, как острым шилом.

Я дёрнулся, спросил хриплым голосом:

– Она ещё здесь?

Фауст медленно и осторожно снял сеть, уложил в чехол, в мою сторону старался не смотреть.

– Как только закончили снимать картину мозга, сразу ушла.

– Домой?

– Не сказала.

Я помолчал, мозг старается впитать в полной мере те галактики, обилие красок и пронзительно щемящие чувства счастья, когда произносится моё имя, и резкой тоски и чёрного горя, когда мой голос сообщает, что она мне больше не нужна.

– Очень… впечатляюще, – услышал я, как со стороны, свой голос, механически ровный, словно синтезированный компьютером первого поколения. – Мне надо… осмыслить.

Он сдержанно кивнул, я держу спину ровной, а лицо таким, какое должно быть у руководителя крупного научно-исследовательского института, он всё понял, также молча вышел.

Стены кабинета то раздвигаются, словно неожиданно вышел на Красную площадь, то сдвигаются, угрожая сплющить до двумерного состояния.

Потряс головой, вроде бы чуть помогло, кое-как расцепил незримый кулак воли на трусливой и смятенной душе, часть которой таится в том же неокортексе.

Надо же, мелькнуло смятенное, какая эффектная лебединая песня. Мысль зацепилась, потащила дальше, начала выяснять, почему прицепилось это крылатое словцо «лебединая». Нужно настроить себя на иронию, в ней спасение, иронизирующие люди чувствуют себя счастливее и дольше живут, но тряхнуло слишком уж, сердце колотится, как у пойманного зайца, какая на хрен ирония, сейчас чувствую себя голым на краю вечности.

Мы все ходим как в незримых скафандрах и говорим совсем не то, что думаем. Страшимся нейролинка, что покажет, какие мы грязные и подлые твари, но этот же нейролинк покажет и то, какие алмазы у нас в душах.

Что я должен сейчас? Позвонить ей и сказать, что я тварь лживая и подлая, но всё же прошу простить меня? Я скотина, не видел, какое счастье было прямо перед моей тупой мордой? Сумеешь ли простить?

Наверное, и глазом не успею моргнуть, как окажется в моих объятиях, прильнёт трепещущим от счастья телом и скажет жарким шёпотом что-то типа: это ты прости, я позже тебя поняла, что люблю только тебя и не могу без тебя. И никогда не перестану тебя любить.

Виолетта приоткрыла дверь и, переступив порог, замерла, глядя на меня большими полными тревоги глазами.

Я сказал медленно:

– Ух ты, мой чип потихоньку начинает, начинает… Да-да, теперь вижу. Ты как, давно? Поняла, о чём я?

Она ответила тихо:

– Пять лет.

– Какое у тебя звание, а то ещё не могу прочесть.

Она ответила тихо:

– Я не кадровый работник. Всего лишь контрактник. Из-за необходимости контроля за работой как учёных, так и… остальных. Вы же видите, я ничем не навредила.

Я пробормотал:

– В этом интерфейс хорош, хорош… Сразу выявил, что ты шпион, но сразу же и оправдал. Ладно, это опустим. Никому не скажу, потом сами узнают, как только получат такие же гвозди в черепа.

Она сказала тихо:

– Мне вернуться к работе?

Я помедлил, она не шевелится, молчит, я директор и я решаю, как решал и раньше.

– Ты прочла ответ, – сказал я, – до того, как задала такой ненужный вопрос, зачем спрашиваешь?

Она ответила тихо:

– Чтобы не выходить из образа. Я нигде и никому не должна показывать, что обучена из без чипа понимать их мысли, желания, толковать позывы. Артём Артёмович, я живу не в таком благополучном районе, как вы!.. И там вижу всякое.

Я сказал виновато:

– Прости, на твои плечи легла в самом деле непосильная нагрузка. Это мы все белоручки.

– Посильная, – ответила она, – хотя и, признаю, не самая лёгкая. Но это на благо, Артём Артёмович!.. Я патриотка как страны, так и планеты, вы это видите.

– Вижу, – согласился я. – Ладно, иди, только не признавайся, что глобалистка. Вечером придёшь?

Она посмотрела огромными сияющими глазами.

– Сразу после работы! Только захвачу что-нибудь на ужин.

– Бери побольше, – посоветовал я.