Новый Мир ( № 10 2004) - Новый Мир Новый Мир

То есть мне приятно было бы так думать, но я сам знаю, что ошибаюсь. Конечно, идеологическая ангажированность, всегда являющаяся зависимостью от хозяина в более или менее жестких рамках (от “я стараюсь делать то, что надо” до “скажите, что надо, и я постараюсь”), чрезвычайно часто превращает художника в плесень, иногда ядовитую для окружающих. Однако “чрезвычайно часто” не означает “всегда”. Величайший из русских прозаиков XX века Андрей Платонов был идеологически ангажированным художником точно так же, как Бертольт Брехт, величайший из немецких драматургов и, может быть, режиссеров. В России, насколько я понимаю, сегодня заниматься политическим искусством было бы довольно странно, а скоро будет либо очень стыдно, либо очень опасно. Но в Германии самые знаменитые художники последних десятилетий, активно занимаясь политикой, умеют оставаться замечательными художниками.

Первого из них зовут Ханс Хааке, и я могу добросовестно присоединиться ко всеобщему восторженному гулу. На “МБ-2” выставлялась его работа “Картина маслом. Дань Марселю Бротарсу” (1982), состоящая из: таблички, двух стоек, шнура, ковра, фотографии и картины в золоченой раме. На фотографии толпа каких-то очень несчастных людей аплодировала неизвестно кому. С картины, мужественно выпятив подбородок, в некую возвышенную даль воинственно и самодовольно пялился Рональд Рейган. У него было лицо гордого и могущественного дурака, весьма страшного в своем дурацком могуществе. Пародийно-торжественный антураж (ковровая дорожка подводила, а стойки со шнуром закрывали дорогу к портрету) дополнял общее впечатление: это было убийственное изображение той самой стопроцентной американской Америки, которая искренне не способна понять, за что ее так не любят во всем мире.

Что касается гениальности второго знаменитейшего немца, Йозефа Бойса, тут мне приходится поверить специалистам на слово. Штабеля войлока, обложенные всякими медными прибамбасами, оставили меня глубоко равнодушным. Даже после того, как я узнал историю Бойса — немецкого военного летчика, разбившегося в Крыму, попавшего к татарам и чудом спасенного от смерти (его мазали животным жиром, заворачивали в войлок и всячески шаманили над бесчувственным телом; с тех пор войлок и жир стали основными материалами Бойса), мне как-то не удалось проникнуться величием “Основ VII/2”. Вероятно, к этой разновидности шаманства у меня иммунитет.

А вот вторая работа Бойса, “Уборка. Материалы акции 1 мая 1972 года на площади Карла Маркса в Западном Берлине”, показалась чудесной. После того, как по площади прошла демонстрация, Йозеф Бойс взял половую щетку, смел в кучу весь мусор, оставленный нечистоплотными человеческими колоннами, и выставил эту кучу в прямоугольной витрине. Почему этот мусор производит ошеломляющее впечатление, я не знаю, но это одна из самых знаменитых работ покойного художника.

Позволим себе приукрасить реальность: представим, что вперемешку с мятой бумагой, тряпками, которые когда-то были лозунгами, использованными хлопушками и тому подобной дрянью оказались кое-какие ценные вещи: пудреница, портмоне, вставная челюсть… Тогда выставка “Москва — Berlin / Берлин — Moskau. 1950 — 2000” может увидеть в витрине Бойса свое собственное отражение: век кончился, праздник, в общем, тоже, участники процессии разошлись по своим делам, но собрать то, чем они наследили, нужно. Авось кто-нибудь когда-нибудь разберется в этом наследии.

WWW-ОБОЗРЕНИЕ ВЛАДИМИРА ЗАБАЛУЕВА И АЛЕКСЕЯ ЗЕНЗИНОВА

От редакции: Азарт, с которым лет пять-шесть назад обсуждались в Интернете перспективы и возможности Сети, ее эстетика и идеология, иссякает на глазах. Да и само явление Интернета в нашей жизни уже не воспринимается в качестве новости, будоражащей мысль и воображение. Теоретики Сети смогли худо-бедно договориться по каким-то вопросам, а что не смогли разрешить, оставили самому течению жизни, — дискуссии о природе Интернета начали терять актуальность. И, публикуя в февральском номере размышления нашего обозревателя о конце “романтического” периода в отечественном Интернете, редакция расценивала их как некое резюме, как констатацию очевидного. Нам казалось, что уже не осталось контекстов, в которых, скажем, понятия гиперссылки или гипертекста могут снова стать актуальными. Мы поторопились. Такой контекст обнаружился в статье двух сравнительно молодых авторов, которую мы предлагаем вниманию читателя.

ВЛАДИМИР ЗАБАЛУЕВ&АЛЕКСЕЙ ЗЕНЗИНОВ

ОБНУЛИ СВОЙ КУЛЬТУРНЫЙ ОПЫТ!

“Поколению Библиотеки” от “поколения next”

Вселенная — некоторые называют ее Библиотекой — состоит из огромного, возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого шестигранника видно два верхних и два нижних этажа — до бесконечности.

Хорхе Луис Борхес, “Вавилонская библиотека”.

Отцы и дети. В одном из недавних театральных обзоров в журнале “Профиль”

Александр Соколянский в качестве знакового явления сегодняшней культуры отметил противостояние двух поколений.

Сознание одного, к которому относит себя автор, “формировала библиотека: в том широком смысле, который включает в себя магнитофонные записи и кухонные разговоры”. Сознание второго, естественно, формируется ночным клубом: “в столь же широком смысле, который включает в себя черт знает что”.

По Соколянскому, старое поколение отличает “чрезвычайно насыщенный ритм жизни”, “замечательно развитые навыки потребления разумного, вежливого, стильного”, новое — странно сочетаемые друг с другом “ненависть к любым проявлениям индивидуализма” и “терпимость ко всему, кроме утверждения, что дважды два — четыре и Господь за дело покарал Содом и Гоморру”. Понятно, что такой сбой человеческой настройки (а в том, что это именно сбой, у автора сомнений нет) деформирует и саму личность, и ее образ жизни, так что клубные разговоры — “отрывистые, бесконечные, лишенные уважения к слову”, “перешли из ночного в дневное поведение и, как могут, переползают в художественное”.

Вообще-то представители новой драматургии (а критик имеет в виду именно их), насколько мы можем судить, в ночных клубах либо не бывают, либо — в силу фатальной загруженности работой — бывают крайне редко. Тем не менее они должны быть благодарны автору, что он не назвал их, например, поколением “ночного горшка”, потому как далее Соколянский пишет: “Новое поколение, иной опыт, свежая кровь. Не надо даже заикаться об этом — зря, что ли, у Бродского сказано: „То, что считается свежей кровью, всегда оказывается в итоге обычной старой мочой””.

Дело даже не в том, следует ли нам думать о Бродском, “недобром, но точном” (определение самого Соколянского), как о “старой моче” Пастернака или Цветаевой. В конце концов, общеупотребимое клише для “поколения next” рано или поздно найдется. Куда важнее, что сама проблема конфликта двух поколений обозначена, и одного из адресатов (обиженную, а значит, слабую сторону) Александр Соколянский обозначил предельно точно: “поколение Библиотеки”.

При этом сам Соколянский вполне адекватно олицетворяет это поколение со всеми названными им чертами. Он непредвзят, он не входит ни в какие театральные группировки, он не оскорбляет оппонентов и цитирует, не передергивая, их высказывания. Его книжный багаж высоко ценят коллеги по цеху — а некоторые из них даже полагают, что он один мог бы заменить московскую театральную критику в целом.

Не исключено, что именно таких людей имел в виду великий слепой библиотекарь Хорхе Луис Борхес, вводя в оборот понятие “Человек Книги”: “На некоей полке в некоем шестиграннике... стоит книга, содержащая суть и краткое изложение всех остальных: некий библиотекарь прочел ее и стал подобен Богу”.

Мерзость запустения. Инвективы в адрес “племени младого, незнакомого” раздаются и из собственно библиотечного сообщества. Признавая, что “привычное представление о библиотеке и ее особых функциях безнадежно устарело”, Мария Порядина в статье “Время пользоваться” (“Русский журнал”, 2003, 9 декабря) сетует на то, что “библиотека как таковая — как хранилище книг — не представляет интереса для общества”, что, приспосабливаясь к новой для себя роли “медиацентра”, она “ориентируется не на читателя, а на пользователя, потребителя информации”. Иначе говоря, от храма, каковым была Библиотека, остались одни стены, а сама она сделалась стойлом.