Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

лет, она не ссорится надолго с таким красивым молодым человеком, как ты, — сказал Растиньяк. — Я немного знаком с этими закатами… они длятся десять минут на горизонте и десять лет в сердце женщины.

— Вот уже неделя, как я жду от нее письма.

— Пойди к ней!

— Теперь, конечно, придется.

— Будешь ли ты, по крайней мере, у Валь-Нобль? Ее набоб дает Нусингену ответный ужин.

— Я знаю и буду, — сказал Люсьен серьезно.

На другой день после того, как он убедился в своем несчастье, о чем было тотчас же доложено Карлосу, Люсьен появился с Растиньяком и Нусингеном у мнимого набоба.

В полночь бывшая столовая Эстер вместила почти всех действующих лиц этой драмы, смысл которой, скрытый в самом русле этих существований, подобных бурным потокам, был известен лишь Эстер, Люсьену, Пераду, мулату Контансону и Паккару, явившемуся прислуживать своей госпоже. Азия была призвана госпожой дю Валь-Нобль, без ведома Перада и Контансона, помогать ее кухарке. Садясь за стол, Перад, давший госпоже дю Валь-Нобль пятьсот франков, чтобы ужин вышел на славу, нашел в своей салфетке клочок бумаги, на котором прочел написанные карандашом следующие слова: «Десять дней истекают в ту минуту, когда вы садитесь за стол». Он передал бумажку Контансону, стоявшему за его стулом, сказав по-английски: «Не ты ли это всунул сюда?» Контансон прочел при свете свечи это Мене, Текел, Фарес и положил бумажку в карман, но он знал, как трудно установить автора по почерку, в особенности если фраза написана карандашом и прописными буквами, то есть начертана, так сказать, математически, поскольку прописные буквы состоят лишь из кривых и прямых, по которым невозможно различить навыки руки, столь очевидные в так называемой скорописи.

Ужин проходил невесело. Перад был явно встревожен. Из молодых прожигателей жизни, умевших оживить трапезу, тут находились только Люсьен и Растиньяк. Люсьен был грустен и задумчив. Растиньяк, проигравший перед ужином две тысячи франков, пил и ел, думая только о том, чтобы отыграться после ужина. Три женщины, удивленные их необычной сдержанностью, переглядывались. Скука лишила вкуса все яства. Ужины, как театральные пьесы и книги, имеют свои удачи и неудачи. В конце ужина подали мороженое, так называемый пломбир. Все знают, что этот сорт мороженого содержит мелкие засахаренные плоды, чрезвычайно нежные, расположенные на поверхности мороженого, которое подается в бокале и не притязает на пирамидальную форму. Мороженое было заказано госпожою дю Валь-Нобль у Тортони, знаменитое заведение которого находится на углу улицы Тетбу и бульвара. Кухарка вызвала мулата, чтобы уплатить по счету кондитера. Контансон, которому требование посыльного показалось подозрительным, спустился и озадачил посыльного вопросом: «Вы, стало быть, не от Тортони?..» — и тотчас же побежал наверх. Но Паккар уже воспользовался его отсутствием и успел обнести гостей мороженым. Мулат еще не дошел до двери квартиры, как один из агентов, наблюдавший за улицей Муано, крикнул ему снизу: «Номер двадцать семь!»

— Что случилось? — откликнулся Контансон, мигом оказавшийся на нижних ступенях лестницы.

— Скажите папаше, что его дочь вернулась. Но в каком состоянии, милостивый Боже. Пусть он спешит, она при смерти.

В ту минуту, когда Контансон входил в столовую, старик Перад, сильно подвыпивший, как раз глотал маленькую вишню из пломбира. Пили за здоровье госпожи дю Валь-Нобль. Набоб наполнил свой стакан вином, так называемым констанским, и осушил его. Как ни был взволнован Контансон известием, которое он нес Пераду, войдя в столовую, заметил, с каким глубоким вниманием Паккар глядел на набоба. Глаза лакея госпожи де Шампи походили на два неподвижных огонька. Несмотря на всю важность наблюдения, сделанного мулатом, он не мог медлить и наклонился к своему господину в ту самую минуту, когда Перад ставил пустой стакан на стол.

— Лидия дома, — сказал Контансон, — и в очень тяжелом состоянии.

Перад отпустил самое французское из всех французских ругательств с таким резким южным акцентом, что на лицах гостей изобразилось глубокое удивление. Заметив свой промах, Перад признался в своем переодевании, сказав Контансону на чистейшем французском языке: «Найди фиакр!.. Надо убираться отсюда!»

Все встали из-за стола.

— Кто же вы такой? — вскричал Люсьен.

— Та, кто ви такой? — сказал барон.

— Бисиу уверял меня, что вы умеете изображать англичан лучше его, но я не хотел ему верить, — сказал Растиньяк.

— Ну конечно, какой-нибудь разоблаченный банкрот, — сказал дю Тийе, — я так и подозревал!..

— Какой удивительный город этот Париж!.. — сказала госпожа дю Валь-Нобль. — Объявив себя несостоятельным в своем квартале, торговец безнаказанно появляется, переряженный набобом или денди, на Елисейских Полях!.. О, я злосчастная! Банкротство — вот мой червь!

— Говорят, у каждого цветка есть свой червь, — сказала Эстер спокойно. — А мой похож на червя Клеопатры, на аспида.

— Кто я такой? — сказал Перад у двери. — А-а! Вы это узнаете: и если я умру, я буду каждую ночь выходить из могилы, чтобы стягивать вас за ноги с постели!..

Произнося эти последние слова, он смотрел на Эстер и Люсьена; потом, воспользовавшись общим замешательством, поспешно скрылся; он решил бежать домой, не дожидаясь фиакра. На улице Азия, в черном капоре с длинной вуалью, остановила шпиона у самых ворот, схватив его за руку.

— Пошли за Святыми Дарами, папаша Перад, — сказала она; это был тот самый голос, который однажды уже напророчил ему несчастье.

Возле дома стояла карета. Азия села в нее, карета скрылась, будто ее унесло ветром. Тут было пять карет, и люди Перада ничего подозрительного не заметили.

Вернувшись в свой загородный дом, в одном из самых отдаленных и самых приветливых кварталов маленького предместья Пасси, на улице Винь, Корантен, который слыл там негоциантом, снедаемым страстью к садоводству, нашел шифрованную записку своего друга Перада. Вместо того чтобы отдохнуть, он опять сел в фиакр, в котором только что приехал, и приказал везти себя на улицу Муано, где застал одну Катт. Он узнал от фламандки об исчезновении Лидии и не мог понять, как Перад, да и он сам, оказались столь непредусмотрительны.

«Обо мне они еще не знают, — сказал он про себя. — Эти люди способны на все; надо выждать, не убьют ли они Перада, ну а тогда уже я скроюсь!..»

Чем постыднее жизнь человека, тем он сильнее за нее цепляется; она становится постоянным протестом, непрерывным мщением. Корантен сошел вниз и, вернувшись к себе домой, преобразился в хилого старичка, надев травяной парик и зеленый сюртучок, затем пешком отправился к Пераду, движимый чувством дружбы. Он хотел отдать приказания своим наиболее испытанным и ловким номерам. Свернув на улицу Сент-Оноре, чтобы от Вандомской площади попасть на улицу Сен-Рох, он нагнал девушку в домашних