Карта неба - Феликс Пальма

— Вы так считаете? Так позвольте вам сказать, что, по-моему, вы не находите свою жизнь очень веселой, мисс Харлоу, — не удержался от комментария Мюррей.

— В самом деле? — Девушка посмотрела на него с любопытством. — И что же заставляет вас так думать?

— Ну… — замялся Мюррей. — Я до сих пор не имел удовольствия слышать… чудесное звучание вашего смеха.

— А, понимаю! Тогда позвольте попросить у вас прощения, многоуважаемый мистер Гилмор, за то, что я недостаточно старалась доставить вам удовольствие и не хихикала как дурочка по любому поводу. Но не думайте, что если вы не слышали моего смеха, то это означает, что я никогда не смеюсь. Просто причины, по которым я смеюсь, далеко не те же самые, что вызывают смех у большинства людей, а потому я привыкла смеяться наедине с собой или про себя.

— Невеселая привычка… — пробормотал себе под нос Мюррей.

— Вы думаете? — резким тоном произнесла девушка. — Может быть, не спорю. Но когда непроходимая тупость людей служит единственной причиной твоего смеха, тогда смеяться про себя — самая приличная форма смеха, вы не находите?

— Должен ли я сделать вывод, что вы без умолку смеялись во время нашей прогулки? — миролюбиво пошутил Мюррей.

— Мое воспитание не позволяет ответить на этот вопрос, мистер Гилмор, а моя мораль — обманывать вас. Делайте вывод сами.

— Я уже сделал его, мисс Харлоу, — смиренно произнес Мюррей. — И горжусь тем, что дал вам возможность посмеяться. Но разве ваш смех способна вызвать лишь человеческая тупость? Вы никогда не смеялись по какой-нибудь другой причине или даже без причины? Просто потому, что сегодня чудесный день, что кухарка приготовила ваше любимое лакомство…

— Разумеется, нет, — оборвала его девушка. — Не понимаю, почему тот факт, что все происходит как надо, должен стать причиной для радости.

— …или потому, что вы влюбились.

Эмма удивленно подняла брови:

— По-вашему, любовь может служить причиной для смеха?

— Не для смеха, а для радости, — поправил миллионер. — Вы никогда не влюблялись, мисс Харлоу? Никогда не ощущали в себе столько жизненных сил, столько энергии, что начинали смеяться, чтобы не взорваться от счастья?

— Боюсь, это слишком дерзкий вопрос с вашей стороны, мистер Гилмор.

— Таков мог бы быть ответ скромной барышни, но также и того, кто боится признаться в своей неспособности влюбиться, — парировал он.

— Вы намекаете на то, что я не способна влюбиться, исходя из того, что я не упала к вашим ногам? — взорвалась Эмма.

— Мое воспитание не позволяет мне ответить на этот вопрос, а моя мораль — обманывать вас. Делайте вывод сами, — улыбнулся Мюррей.

— Мистер Гилмор, вы не вправе делать столь бесцеремонные замечания в разговоре с дамой. Ни одна дама не позволит, чтобы…

— Мне не важно, как поступают другие! — воскликнул Мюррей с таким пылом, что девушка смущенно остановилась посреди мостика, по которому они в тот момент проходили. — Мне не важно, что правильно, а что нет. Я устал от этой игры! Единственно, что мне важно, мисс Харлоу, это знать, что в действительности вам нужно, чтобы быть счастливой. Скажите, Эмма, что делает вас счастливой? Это очень простой вопрос, и я рассчитываю на такой же простой ответ, и ничего больше.

— Что делает меня счастливой? — Эмма слегка запнулась. — Я ведь уже вам говорила раньше…

— Нет, не говорили, Эмма. А я прежде всего должен узнать, чего именно вы желаете, — настаивал Мюррей с такой же непреклонностью в голосе, к какой он прибегал при обсуждении условий любого контракта, поскольку уже устал от этого ритуала, чьи абсурдные правила были ему неизвестны.

Эмма пристально посмотрела на него, смущенная и в то же время задетая столь резким изменением тона разговора. И тут произошло нечто необыкновенное: в темных зрачках девушки словно появилась щелка, сквозь которую Мюррей, как сквозь трещину в стене, увидел маленькую потерявшуюся девочку, умоляюще смотревшую на него. Это продолжалось какое-то мгновение, она не успела даже моргнуть. У этой девочки с недовольным и грустным выражением лица были черные локоны, она была одета в желтое платьице и крепко прижимала к груди странный бумажный свиток, перевязанный красной ленточкой. Обескураженный миллионер раздумывал над тем, что предстало его взору. Этой девочкой была Эмма? Но как он мог ее увидеть? Или он просто представил себе, какой она была в детстве? Но если это так, откуда возникли столь точные и выразительные детали? Прическа, платье, непонятный свиток… Или же он видел образ, который от частого смотрения в зеркало отпечатался на сетчатке глаз девушки? Он этого не знал, но каким-то образом почувствовал, что получил доступ к душе Эммы, что между ними происходит что-то вроде чуда или волшебства, когда случается невероятное: он получает возможность увидеть, какая она на самом деле. Видение было мимолетным, но прежде чем девочка исчезла, Мюррей успел все про нее понять: он узнал, что она не была счастлива, не помнила, чтобы когда-нибудь испытывала это чувство, и не ведала, обретет ли счастье в будущем. А прежде всего он узнал, что эта девочка испытывает страх, очень сильный страх, потому что та, внутри которой она теперь заключена, постепенно удушает ее, и очень скоро от нее не останется даже следа. Когда девочка исчезла и в глазах Эммы вновь появился надменный блеск, Мюррей отвел от нее взгляд, чувствуя, что все у него в душе перевернулось. Девочка взывала о помощи, и он понял, что обязан ее спасти, в этом не было ни малейшего сомнения. Только он мог помешать ей исчезнуть навсегда.

— Хорошо, мистер Гилмор, — услышал он голос Эммы, доносившийся откуда-то издалека, — коль скоро вы так озабочены тем, каковы мои желания, назову вам их четко и ясно, и надеюсь, что вы постараетесь их исполнить, как обещали.

Мюррей медленно поднял голову, еще не опомнившись от ощущения странного и неожиданного родства, установившегося у него с девочкой, к которому Эмма, похоже, не имела никакого отношения. Он должен был заставить улыбнуться эту мельком увиденную девочку. Должен был показать ей, как прекрасен мир и сколько причин для счастья у его обитателей.

— Я желаю, чтобы вы перестали за мной ухаживать, — резко заявила Эмма. — Именно таково мое желание. Я никогда не смогу ответить ни на одно из ваших чувств и, боюсь, не смогу также изображать то, чего не испытываю, как это делают многие женщины. Так что возвращаю вам ваше время, мистер Гилмор, чтобы вы могли употребить его на что-нибудь более полезное, нежели попытка достичь невозможного для вас, пусть даже ваша гордость мешает вам это признать.