Самая страшная книга 2017 (сборник) - Майк Гелприн

Оно представило замок зажигания, ручку переключения передач, просыпающийся двигатель, формирующиеся вокруг ступицы колеса, руль… попыталось пробудить фургон.

Его вырвало высосанной из парня кровью, но вместе с этим раздался надрывный, пробуждающийся звук. Сквозь металл перегородки оно видело заброшенную стройку, освещенную нервным миганием. Потом фары перестали моргать и ярко прочертили спуск с холма.

Мотор заурчал, заглох, снова ожил. Машина сдала назад. Под днищем жалобно хрустнул велосипед, фургон ответил утробным рыком, остановился – существо все больше осваивалось с новой возможностью – и покатил вперед.

Они сидели под бетонным уродцем – пешеходным мостом через высохшее речное русло. Канава поросла травой, кустарником и чахлыми деревцами, до которых не добрался ураган. Эмиль постелил на подошву опоры пакет – не хотел, чтобы она испачкала шорты.

Дина плакала.

– Отец не говорит… но я подслушала… это какое-то безумие… кто мог сделать такое…

Лёшку нашли утром возле подъезда, в котором жила Дина. На тело наткнулся Мирча Брэнеску. Взрослые постарались оградить от этого детей, но по поселку уже ползли слухи, дикие и нереальные, даже с учетом все новых и новых подробностей, рожденных на кончиках испуганных языков.

– Отец сказал маме, что Лёшка… он… был как мумия…

– Не плачь. Дин…

Эмиль хотел обнять ее, но не решался. Вместе с грузом ужасной новости, которую он не мог уместить в себе, осмыслить, принять, он чувствовал горечь разочарования от проведенного с Диной вечера. Она просто взяла его с собой, как носовой платок. Он идеально годился для этого, а для других целей имелись парни постарше.

– Мне вчера приснилось… – сказал он и замолчал.

Дина уже думала о чем-то другом, ее заплаканное, подсыхающее личико лежало на коленях и смотрело на поросшую сорняком опору, костыль бетонного великана.

– Ты как? – спросил Эмиль.

– А как я… – тихо ответила она, прикрыв глаза и обхватив тонкие, длинные ноги руками. – Что тебе приснилось?

Вяло. Без интереса. Он пожалел, что начал.

– Что Лёшка умер.

Дина вздрогнула, но не открыла глаза.

– Правда?

Эмиль не знал, почему соврал. Ему приснилось вовсе не это. Прошлой ночью поселок Степной терзало землетрясение. Тряслись и лопались стекла в рамах, дрожали панельные остовы, выплевывая из стыков раствор, по стенам змеились щупальца гнили и трещин, из темноты доносился голос бабушки: «Это дьяволы грызут мировые столбы, что держат землю». А потом он проснулся, и ничего не билось, не дрожало и не трескалось.

На углу кровати сидела bunică – это ему не привиделось. Сначала он почувствовал чье-то прерывистое дыхание, потом тяжесть присутствия и наконец увидел сутулый силуэт. На улице свистел ветер.

Бабушка показалась Эмилю необычайно старой, мумифицированной. Он включил светильник, но морщины и морщинки никуда не делись. Луминица скривилась, словно ей неожиданно стало больно.

– Эмиль, ты ведь знаешь, кто это был… – сказала она с шипящим валашским акцентом.

Ни Михай, ни Драгош. Собственное имя из уст бабушки испугало Эмиля больше ее ночного визита.

– Что случилось? – тихо спросил он.

В комнате звучало скрипучее дыхание бабушки, сливающееся с завываниями ветра за стеклом. На голове Луминицы была повязана косынка basma. Из-под подола белой рубахи camasa торчали желтоватые отекшие ноги, по которым бегали узловатые пальцы.

– Не улежал мирно, – сказала старушка: от нее остро пахло ладаном и шиповником.

Эмиль открыл и закрыл рот. Он понял, что бабушка говорит не о нем.

– Теперь rău[5]. Голодный. К тем, кого знает, явится.

– Кто?

– С копытом родился, только не каждый видел. Я его грудью до пяти лет кормила, не прекращала, чтобы беду вывести. Не помогло. И в гробу с копытом лежал.

Бабушка смотрела сквозь него. Правое веко дергалось.

– Мороем стал! – неожиданно крикнула она, и, словно вторя ее отчаянию, в окна громыхнул ветер.

– Господи, – вырвалось у Эмиля.

Бабушка заклеймила его своими водянистыми глазами.

– Пока доберешься до Бога, – фыркнула она, – тобой полакомятся святые. Надейся на себя, Эмиль, только на себя.

Встала и ушла, не затворив дверь, оставив на кровати ветку шиповника.

«…приснилось, что Лёшка умер».

Нет, он знал, почему соврал. Дина сидела так близко, оглушительно близко, и никого больше – только он и она, податливая от печали и страха. На ее коленку налип стебель травы.

Эмиль отвернулся.

– Сны должны сбываться наоборот, – сказала Дина и положила голову ему на плечо.

Она больше не заплачет, понял Эмиль. А он не пожалеет о смерти Лёшки – не в эти мгновения, и будет ненавидеть себя после. А может, и нет.

– Что это? – Приятное тепло и давление ее головы исчезли. – Косма… ты слышишь?

Он нехотя встал и взобрался по откосу канавы. Солнце почти завалилось за убогую пустоту горизонта.

Шум доносился из-за крайней девятиэтажки, которой заканчивалась Буха. Звук мотора… с ним что-то было не так. Эмиль не сразу понял, что именно.

Имитация. Словно звук хотели выдать за шум работающего двигателя. Да, имитация. Фальшивка. Как воображаемый поцелуй.

Он всмотрелся.

– Что там? – позвала Дина снизу.

Обернувшись, Эмиль едва различил ее в сгустившейся темноте.

– Там Зверюга, – сказал он осипшим голосом.

На тесной крайовской кухоньке в окружении чемоданов Михай допоздна спорил с женой, приводил доводы, говорил, что и сыну так будет лучше, и брат остепенится без дружков своих. Молодая жена плакала: страшно, чужая страна. А бабушка ушла укладывать внука и сама уснула подле него, и приснилась ей степь зимой, лютая, окуренная белым колючим дымом, и черные фигуры в завывающей вьюге. Они стоят там, закоченевшие, потому что велено им стоять, и лица их в наледи, но голодные глаза смотрят пристально туда, где будет город, и ветер однажды выкорчует дурную душу из гнездилища мерзлой плоти, понесет ее, похожую на степной мусор, лишь совпадут обстоятельства, мелочи, степные былинки.

Мусор шуршит по тротуару, льнет к фонарям. Ветер толкает в спины подростков.

Эмиль – ночью перед отъездом из Румынии ему приснился тот же сон, что и бабушке, но он был мал и забыл – ловит холодную руку Дины. Крысы и стригои притихли, Буха наблюдает окнами, умело притворяясь слепой. И фары целят в темноту.

Кто-то починил фургон.

Как бы нелепо это не звучало. Реальный мир шелушился ржавчиной на промозглом, свистящем в прорехи ветру. Эмиль украдкой ущипнул себя, но галлюцинация не растаяла.