Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии - Сюзанна Кэхалан

которым платят за посещение похорон, чтобы «спеть плацебо» об усопших. Спустя пять столетий это слово проникло в медицину, когда в 1772 году шотландский врач и химик Уильям Каллен дал своим пациентам горчичный порошок для лечения всевозможных недугов, понимая, что это обман, который именуется плацебо. После Второй мировой войны исследователи начали использовать сахарные пилюли для оценки действия «настоящих» лекарств. К 1960-м годам Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов установило двойное слепое плацебо[94] как золотой стандарт. И со временем оказалось, что эти вроде бы бесполезные приемы имеют значительное физическое воздействие на организм, хотя эти их эффекты часто рассматривались как побочные, часто мешающие одобрению препаратов. Сейчас мы знаем, что плацебо запускает сложные процессы нейромедиаторов – эндорфинов, допаминов, эндоканнабиноидов и других. Принимая физиологический раствор, который вы считаете морфином, ваш организм реагирует так, будто получил от шести до восьми миллиграммов препарата – эквивалент дозы, уменьшающей боль. У пациентов с болезнью Паркинсона высвобождается дофамин, которого может быть достаточно для контроля их непроизвольных движений, если они верят, что используют настоящий препарат L-дофа.

Можно даже усилить эффект плацебо при помощи среды, наполненной заботой и поддержой, когда пациент верит не только в препарат, но и доверяет врачу. Доктор Тед Капчук из Гарварда, возглавляющий исследования эффекта плацебо и терапевтических встреч, настаивает, чтобы врачи использовали силу плацебо в более открытой степени.

– В конечном счете речь идет о погружении в мир, где мы знаем, что о нас заботятся целители, и это самое главное, – рассказал мне доктор Капчук. – Каждое слово имеет значение, каждый взгляд имеет значение, каждое прикосновение имеет значение. Пять миллиграммов хорошего лекарства очень важны, но намного эффективнее принимать их, зная, что врач, медсестра или физиотерапевт тоже влияют на пациента.

Улучшить результаты лечения можно просто проводя больше времени с пациентом. В исследовании больных, страдающих кислотным рефлюксом, лечение общавшихся с врачом сорок две минуты было в два раза лучше, чем у тех, кто общался только восемнадцать минут. Чтобы отразить их очень важную роль в лечении, некоторые предлагают изменить название эффекта плацебо на «контекстуальное исцеление», «ожидание эффекта» или даже «эмпатическую реакцию».

Это заставляет меня вспомнить доктора Сухеля Наджара, который имел доступ к самым современным методам диагностики. Прорыв в моем лечении случился, только когда он присел на мою кровать, посмотрел в глаза и сказал:

– Я сделаю все, что смогу, чтобы вам помочь.

Моя семья и я поверили ему; и в глубине души я знаю, что выздоровела благодаря его теплоте и оптимизму.

Эта вера в медицину, в наших целителей, в наши диагнозы, в наши учреждения, в то, что Розенхан помог разрушить, а Спитцер помог исправить, в споры по поводу DSM-5 и страшные истории о местах лишения свободы еще больше пошатнулись. Вера – вот что утратила психиатрия. И именно она нужна ей, чтобы выжить.

Эта вера в лучшее – и есть то, что побудило отца в самом начале этой истории написать мне о сыне, которому диагностировали шизофрению. «Каждый раз, когда мне говорят, что шизофрения – это неизлечимое заболевание, я спрашиваю: “Почему же Сюзанна Кэхалан этого избежала?”», – написал он в следующем письме. Даже когда состояние его сына ухудшилось, он продолжал верить, что произойдут какие-то изменения. И я восхищаюсь этим.

Эта надежда важнее всего. Одна женщина рассказала мне о своем странствии по индустрии психического здоровья вместе с ее сыном, которому диагностировали шизофрению. После того как он начал слышать голоса в подростковом возрасте, ему предложили лишь длинный список препаратов, которые, казалось, больше вредили, чем помогали, потому что медицина настаивает, что лекарства от шизофрении не существует. «Если бы я согласилась с этим общепринятым мнением и поверила, что моему сыну никогда не станет лучше, я бы утратила всякую надежду», – объясняет она. Вместо этого они перепробовали все остальное: ортомолекулярное лечение, которое включало высокие уровни витамина В, а также энергетическую медицину, магниты и «шапочки с драгоценными камнями», которые передавали энергию в тело. Она встречалась с шаманами и холистическими психиатрами, выходила на связь с мертвыми предками, накачивала сына растительными эссенциями, пыталась удалить из тела медь и купила устройство, защищающее от «э-смога», то есть электромагнитного излучения. Некоторые люди, услышав этот список, могут подумать, что она полностью потеряла связь с реальностью. Но мне так не кажется. Я думаю, что она ищет варианты, выходящие за рамки обычного выживания, ищет ответы, которые помогли бы ее сыну стать счастливым и здоровым. Она продолжает заниматься этим и сегодня. Может ли кто-то из нас ее за это осудить?

Я верю во всю шумиху вокруг нейронауки. И я верю, что мы разгадаем тайны разума.

Я отказываюсь затыкать уши и продолжать верить, что все мы живем в мире, где каждый ищет своего доктора Наджара. Я видела достаточно людей, подобных той женщине, чья жизнь стала полем битвы с психическими заболеваниями, и говорила со многими родственниками, поддерживающими своих близких, страдающих психическими расстройствами, чтобы не учитывать связь между мечтами о будущем и реальностью настоящего.

Мне слишком хорошо известно, что я одна из тех, кому повезло. Моя история – ярчайший пример того, что бывает, когда новейшие методы диагностики нейронауки встречаются с лечением в наиболее подходящих условиях. Истории помогают нам верить больше, чем любые данные и годы тщательных исследований. Вера – это пьедестал, на котором стоит великая медицина.

Знаю, что эту роскошь могут позволить себе немногие из нас, и все же я выбираю верить. Хотя с болью осознаю, что мы следовали ужасными дорогами пустых и фальшивых обещаний прошлого, подстрекаемых плохой наукой и слепым высокомерием, я все еще полна оптимизма.

Да, я скептически отношусь к новым методам лечения или исследованиям, которые обещают тот или иной прорыв, но я твердо верю, что случившееся со мной – найденное лекарство от того, что было «заключено в разуме», – может случиться с каждым. Я видела, как это происходит на протяжении многих лет, пока путешествовала по стране, говоря об этом с людьми, но также я слышала и множество душераздирающих историй о том, как медицина не справилась.

Я верю во всю шумиху вокруг нейронаук. И я верю, что мы разгадаем тайны разума. Я верю, что мы соберем этот кажущийся невозможным пазл. Но также верю, что этот пазл слишком сложен для понимания человеческим умом.

Я все понимаю про самонадеянность, некомпетентность и провалы, но все еще верю, что психиатрия (и вся медицина) однажды будет достойна моей веры.

Я верю. Я верю. Я верю.