Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии - Сюзанна Кэхалан

ткань прозрачной, что позволяет взглянуть на тонкую структуру клеток в трехмерной визуализации; и новая техника, описанная в выпуске журнала «Science» за январь 2019 года, которая использует 3D-технологию и высокое разрешение для точного определения конкретных нейронов в рекордно короткие сроки. Также лаборатории по всей стране выращивают стволовые клетки из клеток кожи людей, страдающих психическими заболеваниями, и используют их, чтобы понять, как функционирует и дисфункционирует мозг. Таким образом, они создают (прямо сейчас!) «мини-мозг», который позволит изучать влияние лекарств на каждого человека в режиме реального времени.

Команда «IBM Watson» рассказала мне, что они планируют создать «Фрейда в коробке». Они надеются обучить свой суперкомпьютер навыкам квалифицированного психиатра. Watson не заменит психиатров, объясняют они; напротив, компьютерный алгоритм даст им больше времени для общения с пациентом и взаимодействия человек – человек. Некоторые психиатры говорили мне, что с энтузиазмом относятся к гаджетам, которые могли бы предоставить им доступ к многочисленным данным о пациентах, которые те сообщают самостоятельно. «Цифровое фенотипирование» может показать все, начиная от активности человека и того, как часто он открывает холодильник, заканчивая тем, сколько раз в день он заходит в социальные сети. Пассивные подслушивающие устройства могут следить за содержанием и тоном речи. Существуют портативные «гальванические» кожные датчики, способные создавать биологическую обратную связь на уровне тревожности. Есть даже датчики, которые нужно глотать, чтобы они сообщали врачу, принимаете ли вы лекарства. А также ведутся исследования по лечению фобий с использованием программ виртуальной реальности. Как бы захватывающе (и зловеще, привет Большому брату) это ни звучало, мы ни на йоту не приблизились к решению проблем доказательной постановки диагнозов. Одни только данные не дадут нам ответа на вопрос о том, как нам отличить вменяемость и невменяемость. Но они могут помочь.

Этот новообретенный энтузиазм порождает новую веру. Или, по крайней мере, так это выглядит. Я научилась остерегаться предполагаемых легких путей. Старая гвардия говорит мне, что они стали замечать то, чего им давно не хватало, – оптимизм. Все больше студентов-медиков продолжают карьеру в своей области, и, возможно, не случайно – вслед за годами скромных доходов средний заработок психиатра вырос больше, чем в любой другой специальности в 2018 году, став выше зарплаты, получаемой на руки иммунологами и неврологами. «Мы никогда не видели такого спроса на психиатров за всю нашу тридцатилетнюю историю, – заявило кадровое агентство медперсонала в 2018 году. – Мы переживаем взрывной спрос на услуги в области психического здоровья».

К счастью, все это проклятое недоверие, порожденное годами дружбы психиатрии и фармакологии, начинает искоренять само себя. В то время как связи психиатрии стали прозрачнее, фармацевтические компании начали выделять меньше финансов на психиатрические исследования, уменьшив приток денег в эту сферу на 70 % за последнее десятилетие после того, как многим препаратам не удалось превзойти эффект плацебо, или после истечения срока действия выгодных патентов (зипрекс, симбалт, прозак – только несколько последних препаратов). Хотя в потере денег на исследования и нет ничего хорошего (а в потере инвестиций на финансирование новых достижений – и подавно), в игру вступили несколько небольших нишевых компаний, сфокусировавшихся на психиатрических исследованиях, изучении новых путей для препаратов и включении в лечение генетики. Эта область называется фармакогенетикой. «Мы надеемся, что новое поколение исследователей вырвется из рамок традиционного создания теорий, которое начало процесс, но оставило путь к его завершению непонятным», – писали психиатр и исследователь со стажем доктор Эва Джонстон и доктор Дэвид Каннингем Оуэнс в книге 2018 года «Мозг и передовая нейронаука»[91]. Другими словами, свежий взгляд может показать другие решения.

Как оказалось, достижениям в области фармакологии даже не нужно быть новыми. Еще один интересный путь проложен уже давно. После многолетнего застоя, вызванного войной с наркотиками, из-за которой исследование препаратов первого списка[92] стало практически невозможным, сегодня мы наблюдаем возрождение психоделиков. В настоящее время клиницисты используют ЛСД и псилоцибин для лечения хоть депрессии, хоть посттравматического стрессового расстройства. Даже стимуляция мозга, возникшая в 1950-х годах как способ «лечения» гомосексуализма и шизофрении, тоже в какой-то степени возвращается. Одни методы включают в себя имплантацию электродов, посылающих электрические импульсы в определенные ткани мозга, в других электроды устанавливают на кожу головы. Эти процедуры применяют в лучших больницах, в том числе для лечения обсессивно-компульсивного расстройства, депрессии и болезни Паркинсона. Кроме того, вариация анестетика кетамина, разработанного в 1962 году и получившего прозвище «особый K» у посетителей клубов в 1980-х и 1990-х годах, недавно была одобрена Управлением по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов для использования в лечении резистентной депрессии, которая случается более чем у 20 % людей с этим расстройством. Поразительно, что препарат, который примерно со времен Розенхана побывал во всех утренних шоу, стал одним из крупнейших прорывов психиатрической медицины за последние полвека.

После стольких лет игнорирования гуманитарной науки был пересмотрен и взгляд на терапевтические беседы, так как исследования показали, что в некоторых случаях терапия вызывает глубокие изменения в мозге – точно так же, как и психиатрические препараты. «Психотерапия – это биологическое лечение, терапия мозга, – сказал в 2013 году нобелевский лауреат психиатр и нейробиолог Эрик Кандел. – Она приводит к длительным, заметным физическим изменениям в мозге».

«Видение человека ограничено современными ему технологиями, – говорит редактор журнала «Lancet Psychiatry» Найл Бойс. – Если проводить аналогию, я бы сказал, что мы сейчас [находимся] в той точке исследования инфекционных заболеваний, когда только-только изобрели микроскоп, и история разделилась на до и после». Детский психиатр и генетик Мэттью Стейт из Калифорнийского университета в Сан-Франциско использует эту же аналогию, добавляя: «И в самом деле, это как [впервые] смотреть в микроскоп. И это не один, а сразу три разных микроскопа, которых раньше не было».

Кое-кто говорит, что дальше будет только лучше.

Даже доктор Торри, сказавший мне, что психиатрия никуда не ушла с 1973 года, настроен оптимистично.

– Вы увидите, как все изменится к лучшему, – сказал он.

– Вы так считаете? – спросила я.

– О да. Продолжайте вести записи. Через тридцать-сорок лет вы будете писать о чем-то совершенно другом.

Но нельзя сидеть сложа руки и ждать, что будущее решит наши проблемы за нас. Потому что даже если мы получим все, что ищем, нерешенным остается вопрос об элементарном уходе и лечении на базовом уровне. И пока та или иная технология визуализации мозга пробивает себе дорогу через академические башни из слоновой кости, люди остаются на улицах, скрытые за цифрами или упрятанные за решетку – и брошенные всеми нами.

Говоря об этой критической ситуации, такие люди, как практикующий психиатр и историк из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Джоел Браслоу, приходят к выводу: «Хотя больницы