Избранница герцога - Элоиза Джеймс

— Моя дочь сказала мне, что вы приготовили второй подарок для нее на свадьбу.

Герцог Вильерс поклонился ей:

— Я обещал, и я принес его с собой, ваша светлость.

Герцогиня была вне себя от счастья. Герцог Вильерс был безупречен в своих ухаживаниях.

— Он никогда не позволял себе ни малейших вольностей в отношении Элинор. — рассказывала она гостям. — Говорят, что нет никого праведнее раскаявшегося грешника. Теперь я сама убедилась в этом. Он даже танцевал с ней всего два или три раза. — Она вдруг понизила голос: — Случается, что молодые пары позволяют себе поцелуи и объятия, но только не эта пара, не Вильерс с моей Элинор! Ручаюсь вам.

Гости, которым была известна сплетня о детях Вильерса, отвечали ей улыбками и кивками. Весь Лондон обсуждал эту помолвку и бриллиант королевы Елизаветы, который сиял теперь на пальце Элинор.

— Однако мне не терпится узнать, каков его новый подарок. Кажется, они вместе уже десять минут, пора... Что, если это бриллиантовая диадема?

Элинор оторвалась от своего письма к Лизетт, в котором выражала сожаление по поводу того, что сиротский приют переводят в Гемпшир, когда вошел Вильерс.

Стиль его претерпел некоторые изменения за время их помолвки. Это был какой-то новый сплав из герцога Вильерса и мистера Ормстона.

«Тебе лучше без этого», — сказала она ему, когда вновь увидела его без парика. Да, так он ей нравился больше — с его прежней прической, в строгом черном бархатном камзоле без вышивки и золотых пуговиц.

«Это мои детки воспитывают меня, — пожаловался он. — Девочки не выносят этих золотых пуговиц, пришлось смириться».

Он вошел с каким-то загадочным выражением на лице. Она вспорхнула и закружила его в своих объятиях, подставляя ему губы для поцелуя.

— Я принес тебе свадебный подарок, — сказал он и стал расстегивать свой камзол.

— О, что ты делаешь? — испугалась она. — Моя мать может войти в любую мину...

Она замолкла, увидев, что оттуда высовываются мягкие лапки и хвост...

Элинор всплеснула руками в восторге, когда вылез наружу весь толстый полусонный щенок с палевой шерсткой и черной мордочкой. Он не открывал глазки и только пофыркивал беспомощно, весь в сладких щенячьих мечтах.

Элинор осторожно взяла его на руки, боясь разбудить.

— Никогда не видела ничего более прекрасного. Взгляни только на его брюшко. — Она прижала мопсика к щеке. — Он весь как бархатный и пахнет молоком. О, Леопольд, лучшего подарка просто быть не могло!

— Эту крошку зовут Летис, — сказал Леопольд. — Мы с детьми перебрали кучу имен и ничего лучше не нашли. Но ты можешь назвать ее по-другому.

— Летис — это прекрасно, — сказала Элинор.

— Это все Люсинда, она решила, что ее уши смахивают на листья салата-латука, — сказал Леопольд, рассматривая одно ухо на просвет.

— Как она только разглядела, это и ухом-то еще трудно назвать, — сказала Элинор.

Леопольд прижал ее к себе вместе с Летис, отчего та вдруг слабо взвизгнула и приоткрыла черные глазки.

— А я сначала хотел назвать ее Кассандрой, — сказал Леопольд.

— Кассандрой? — переспросила Элинор, заглядывая в щенячьи глазки. — Зачем такое длинное торжественное имя такой крошке? Ты ведь не принесешь нам плохих вестей, Летис?

— Ав, — взвизгнула та в ответ, лизнув Элинор в подбородок. — Ав, ав, ав!

— Она уверяет, что с нами все будет в порядке, — сказала Элинор, спуская ее на пол и обнаруживая, что она также любит бегать кругами, как и Ойстер.

— Она чертовски эмоциональна, как и положено самочке, — заметил Леопольд с хорошо знакомым блеском в глазах, отчего Элинор бросило в жар. — Мне кажется, я не выдержу, — пожаловался Леопольд. — Два дня — это еще так долго. Никогда еще время не тянулось для меня столь медленно.

Элинор скользнула по его подбородку краешком губ.

— Неужели ты хочешь заняться этим в гостиной моей матери?

Он зевнул.

— Это так трудно — быть благовоспитанным...

— Теперь, когда у меня есть новый щенок, я могу гулять с ним в саду за домом даже ночью, — сказала Элинор. — Ночи теперь такие теплые...

Леопольд весь напрягся в ожидании.

— А еще я могу прогуливать Летис часа в два дня, там есть чудесный летний домик...

— Ах, — сказал он, прижимая ее к себе, но вдруг отстранился и попятился.

В комнату вошла герцогиня.

— Могу ли я наконец взглянуть на этот ваш подарок? Я не способна и дальше оставаться в неведении, — сказала она.

— Пожалуйста, герцогиня, — сказал Вильерс, — любуйтесь, вот он!

Она глянула в указанном направлении, к — о ужас! Еще один такой же противный щенок гадил на ее обюссонский ковер.

Это было поистине целительным для герцогини, что она не выглянула в полночь из окна своей спальни в сад, а то бы к испорченному ковру прибавился еще и стыд за ее старшенькую, выбежавшую нагой из летнего домика вместе с женихом в таком же разобранном виде.

Это могло бы сильно сказаться на ее здоровье.

Но весь респектабельный дом мирно спал, пока двое счастливцев танцевали под дожем при луне. А потом будущий супруг заключил Элинор в объятия и стал целовать.

Эпилог

Семь лет спустя

Это был день рождения герцогини Вильерс. Когда Элинор была малышкой, ее мать никогда не устраивала собственных дней рождения, чтобы перестали считать ее годы. Такой праздник стал бы настоящим жертвоприношением для нее. А мать Вильерса могла отмечать свой день рождения всю ночь, но детям запрещалось в этом участвовать.

Тридцатый день рождения Элинор отмечался в несколько экстравагантной манере, хотя и без помпы. Весь загородный дворец герцога Вильерса в Эссексе светился радостью, все его обитатели находились в приподнятом настроении. Чего нельзя было сказать о его дворцах в Норфолке, Уилтшире и Девоне, а тем более о замке Кэри.

В одном углу гостиной Тобиас готовил шарады, которые стали постоянным атрибутом всех дней рождения в семье с 1785-го. В другом углу катались клубком щенки. Озорной Маффин имел привычку дергать за занавески, но мамочка постоянно одергивала его. «Ав! Ав!» — говорила она. Маффин фыркал и тряс мордочкой, притворяясь, будто не слышит ее. «Ввуфф»!— присоединялся папочка щенка. И только тогда Маффин оставлял занавески в покое.

В третьем углу герцогиня, сидя на кушетке, кормила младенца. После семи радостных счастливых лет супружества, это был ее долгожданный первенец. И не только ее. Люсинда и Феба, которая раньше звалась Филлиндой, сидели по обе стороны от герцогини, с замиранием сердца следя за малышом. Им было уже по двенадцать, и они чувствовали первый холодок, говоривший о прощаний с детством, а малыш был такой уютный и теплый. Они постоянно сражались между собой за право подержать братика на руках.