Ученик философа - Айрис Мердок

Когда Перл открыла дверь, Хэтти продолжала стоять в гостиной, где они включили газовый камин. Она не побежала к двери, чтобы приветствовать деда. Она ждала, расправляя подол, поправляя шарф, приглаживая волосы и учащенно дыша. Перл унесла плащ Джона Роберта в кухню на просушку. Она забыла сказать ему, где Хэтти. Джон Роберт не бывал в Слиппер-хаусе больше полувека, с того дня, как поцеловал Линду Брент в верхней комнате во время методистского праздника в Белмонте. Он осмотрелся, заглянул в дверь гостиной и увидел стоящую там Хэтти. Тут прибежала Перл с полотенцем.

— Что такое?

— Вам, голову вытереть.

— А-а.

Тут же в дверях он яростно растер волосы, лицо и шею, а потом не глядя швырнул полотенце обратно Перл, вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

Джон Роберт был отнюдь не самым равнодушным из трех участников этой сценки. Когда они с Хэтти стояли и глядели друг на друга, сердце у него билось почти так же сильно, как у нее.

Джон Роберт никогда не ладил со своей дочерью Эми. Он любил жену, умершую так скоро после родов. Он оплакивал ее и затаил злость против дочери, он не любил детей и вообще хотел сына. Эми была неловкой, подозрительной, враждебной девочкой, это он ее такой сделал. В ней не видно было искорки ума, какая могла бы его заинтересовать. Он нанимал нянек и экономок, затем сбыл Эми в школу-интернат. Как раз когда он собирался отправить ее в колледж, она сбежала с этим идиотом Уитом Мейнеллом. А потом появилась еще одна девочка.

Джон Роберт впоследствии никак не мог вспомнить, когда именно заметил Хэтти; может быть, не раньше, чем ей исполнилось восемь или девять, к тому времени, когда ее матери, «частью» которой она так омерзительно была, уже не стало. Хэтти была серьезной девочкой, замкнутой и робкой, но, в отличие от Эми, не столь явно запуганной. От исландки — матери Уита — она унаследовала голубые камушки глаз и серебристо-золотистые волосы. Но в целом, лицом и фигурой, она походила на Линду. Сердце Джона Роберта давно было заколочено и заморожено; точнее, его сердце стало органом мышления и только в качестве такового могло биться тепло и сильно. Он был на вершине философского могущества, и в то же время его обуревало сильное, непреходящее смятение ума. Он никогда не хотел по-настоящему ни одну женщину, кроме Линды. Конечно, когда он был молодым вдовцом, за ним гонялись влиятельные американские интеллектуалки, но обо всех кратких связях он потом сильно жалел, а женщины — еще больше. Этот период был недолог. Джон Роберт вкладывал много чувства в отношения с некоторыми учениками, но эти отношения стимулировались только интеллектуальным возбуждением. Когда они переставали интересовать Розанова с философской точки зрения, он о них забывал. Он любил беседовать с коллегами на интеллектуальные, научные темы, в которых его интересы и знания выходили далеко за пределы философии (он бы мог быть историком). Но в этом общении удовольствие ему доставляли идеи, а не люди, хотя немало умных мужчин и женщин очень хотели бы с ним сблизиться. Меньше всего на свете он ожидал, что внезапно привяжется к ребенку.

Джон Роберт искренне удивился, когда понял, что при общении с юным существом испытывает новое для себя чувство. Что это? Интерес, нежность, привязанность? Что бы это ни было, он его не демонстрировал. Образ жизни философа давным-давно устоялся, и его опыт, в особенности плохие отношения с дочерью, вполне подтверждал правильность этого решения, подкрепляемого также всепоглощающим наслаждением от занятий философией. В его жизни уже не было места ни для чего другого. Однако появилось что-то новое — Хэтти. Она возникла как некий неудобный, пугающий довесок, что-то вроде выступа неправильной формы на идеальной окружности его жизни, что-то внешнее. Джон Роберт много размышлял об этом и понял, что данный феномен непреходящ. Он начал при мыслях о внучке испытывать некоторые сердцебиения неясной природы. Но в общении с ней не выказывал абсолютно никаких эмоций. Потом, гораздо позже, он испытывал приступы горчайшего раскаяния, бесплодное «если б только…», гложущее душу и поселяюшее в ней боль, которая отравляет все на свете. Порой эти сожаления даже отвлекали Розанова от занятий философией. О, если бы только он с самого начала установил с Хэтти близкие отношения, какой-нибудь обычный modus vivendi[108]. Наблюдая за своими коллегами, он видел, что другие деды были в приятельских отношениях с внучками, держали их за руки, обнимали, сажали к себе на колени, целовали. Он же никогда не касался Хэтти, за исключением случаев, когда они сидели рядом в самолете или автомобиле. Он не гладил ее по голове, не пожимал ей руку. И, как он иногда замечал, в тех (редких) случаях, когда ему выпадало сидеть рядом с ней, не только он незаметно отстранялся от нее, но и она делала то же. Годы проходили, а он думал: как он может по-прежнему изображать то, чего совершенно не чувствует? Если бы он только был храбрее, умнее, он бы установил с Хэтти обычные, близкие отношения еще тогда, когда она была маленькой девочкой. В этом не было бы ничего особенного, но это помогло бы приоткрыть дверь, чтобы потом в час нужды распахнуть ее. Неужели он с самого начала так ожесточил свое сердце, что уже нельзя ничего изменить? Но ведь именно его сердце больше не камень. Если б только много лет назад он принял девочку в объятия. Она бы отпрянула? Неужели именно этого он боялся, устанавливая такое долгое взаимное непонимание? Оставалось нечто, столь простое для других людей, но Розанов за многие годы этому так и не научился. А теперь уже слишком поздно.

Когда стало слишком поздно? Может быть, всегда казалось, что слишком поздно? Годы шли, и Джон Роберт, неустанно и мучительно препарируя свое сожаление, все время сдвигал момент, когда стало слишком поздно, — сдвигал все ближе и ближе к настоящему, никогда его не догоняя. Но если момент «слишком поздно» все время сдвигается вот так, разве не во власти философа, глядя на настоящее из будущего, решить, что все-таки сейчас еще не «слишком поздно»? Возможно, идея именно этой свободы мучила философа больше всего. Он еще мог «что-то сделать насчет Хэтти». Или не мог? Что он на самом деле мог после всех этих лет? Какой ход он может сделать, не запугав, не испугав ее? Он бесконечно перебирал эти мысли, втайне преображал и очищал их и в то же время боролся с самыми насущными проблемами своей философии. Таким образом, его способность к мрачному размышлению и страданию сравнялась с его гигантской работоспособностью, но не уменьшила ее.

Он часто думал, не написать ли Хэтти письмо, выразив надежду, что она поймет, как он ее любит. Но, перечитывая воображаемое письмо, видел, что оно банально до потери всякого значения, настолько, что даже стыдно становится, или же слишком мелодраматично и выбивает из колеи. Люди решали подобные проблемы, даже не замечая их, или жили настолько бездумно, что проблемы просто не возникало, но он так не мог. Может, дело в том, что он ее любит? Любовь ли это? Неужели он в конечном итоге так мало знает о мире, что не может полностью постичь это понятие? Чувствует ли он к ней сейчас то же, что чувствовал, когда ей было восемь лет (или девять)? Быть может, его чувство и мысль, которую он мог обозначить, все время менялись. Изменились ли они в особенности в последнее время, когда Хэтти… выросла? Сказать, что Джон Роберт влюблен в свою внучку, означало бы использовать слишком туманный и сомнительный термин. Но, без сомнения, он был одержим ею.

За многие годы, что Джон Роберт думал о Хэтти, он видел ее лишь изредка. Он специально ограничивал визиты к ней, и это делало ее загадочней. Потом он понял, что это, конечно, была ошибка, надо было держать внучку при себе. Но вдруг фамильярность лишила бы ее очарования? Он не мог увидеть всю ситуацию целиком или воспринять ее как целостную. Необходимые гипотезы противоречили другим столь же необходимым гипотезам. Совсем как в некоторых философских задачах. Она бы помешала его работе. Сделала бы она его «счастливым»? Еще одно сомнительное понятие. Но, кажется, неизбежно и несмотря на изменения в ее жизни, она была целостной и без него. Когда он ее впервые заметил, ее отец был еще жив, но презрение, которое философ питал к Уиту Мейнеллу, практически сбросило его со счетов, как никогда не получалось сбросить Эми. Эми была пятном, занозой, отвратительной и даже зловещей опухолью. Уит Мейнелл был ничтожеством. На облике Хэтти, которая начала источать свет, не было ни тени. Это отсутствие делало Хэтти заметней, но не делало ее более досягаемой. Казалось, она ведет какую-то свою жизнь, в которой Джон Роберт неизбежно фигурирует как ненужная, посторонняя фигура, чье появление приходится терпеть. Бедняга Уит, конечно же, не скрывал желания видеть тестя пореже, и Хэтти, по-видимому, естественным образом разделяла это желание. Потом, с Марго, было почти то же самое. О, какими трудными, непостоянными, какими несчастными, должно быть, были обстоятельства жизни Хэтти! Но то, что Розанов это понимал, никак не помогало ему прийти к сколько-нибудь разумному решению. Иногда он смутно грезил о том, чтобы взять и забрать внучку с собой, похитить, поселиться с ней в каком-нибудь палаццо испанского стиля где-нибудь в безлюдной части Южной Калифорнии, окружить роскошью и лакомствами. Но что получится на деле? Вдруг это вызовет у нее замешательство, беспокойство, раздражение, скуку, разочарование, желание сбежать? Сама мысль о Хэтти в таком состоянии была так болезненна для Джона Роберта, что об эксперименте не могло быть и речи. Может быть, лучше просто смотреть со стороны, как Хэтти растет, получая от этого сколько можно удовлетворения? Теперешние холодные отношения, по крайней мере, гарантировали отсутствие проблем, ситуаций, последствий. Ведь он занятой человек, ему надо думать о своей безопасности! Но… смотреть со стороны, как она растет… Ей исполнялось четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, и Джон Роберт все сильнее ощущал свое «слишком поздно». Если признание в любви, или что там у него на самом деле, скорее всего, ужаснет Хэтти, не значит ли это, что его любовь была или становится чем-то ужасным? Джон Роберт не привык запрещать себе думать, но на сей раз был вынужден это сделать.