Тайна асассинов - Александр Воронель

Но, вот, в нашем веке вместе с повышением роли и значения масс, вместе с упадком господствующих религий, устойчивые докультурные массовые стереотипы — архетипы, как их иногда уважительно называют — вновь обрели живость и исходно присущую им убедительность.

Не то, чтобы бытие определяло наше сознание, но все же, видя кругом неукротимую вражду и предвидя ненависть еще большую, невольно подумаешь: а, может быть, добро и впрямь должно быть с кулаками?

Культура навязывает свои штампы, а архаическое сознание реалистичнее, оно ближе к нашей косной природе и, может быть, поэтому, к природе вещей? Враг-то не дремлет. Так говорил Заратуштра:

«Прислушайтесь ушами своими к наилучшему учению,Проникнитесь ясным пониманием двух сущностей,Дабы каждый до Страшного суда сам избрал только одну из них:Оба Духа, уже изначально…были подобны близнецам,И поныне всегда пребывают во всех мыслях, словах и делах.Они суть Добро и Зло!Из них, из обоих, благомыслящие сделали правильный выбор.Но — не зломыслящие.До скончания веков уделом лживых будет наихудшее.А правых — наилучшее.Из этих двух Духов избрал себе Лживый — злодеяние,Праведность — избрал для себя Дух священный.».

Может быть, этот самый Заратустра правильно указывал, что зло существует изначально и вечно противостоит добру? А царство Света вовеки противопоставлено царству Тьмы. И сыны света в чаянии добра обречены вечно сражаться против сыновей тьмы. Может быть, именно это сражение — норма, а покой нам только снится?

Между тем, если верить Библии, в конце каждого дня творения Творец окидывал взглядом содеянное и каждый раз убеждался, что «это хорошо». На языке Библии это означает также и «добро». Где же тогда находилось место злу?

Библейский этот язык и соответствующее умонастроение породили в свое время идею монизма, т. е. такого сущностного единства мира, которое исключает смертельную вражду и фатальную предопределенность.

Пророки потом много столетий склоняли к миру, взаимной любви и предсказывали времена, когда «не будут больше учиться воевать».

Эта именно идея теперь доминирует в признанных идеологиях, господствующих церквах и авторитетных философских концепциях Свободного мира, определяя не только политику, воспитание детей и искусство, но также и основания науки, применение техники и направление экономики.

Как увязать нам эти взаимно враждебные мировосприятия между собой, с истиной и собственной пользой?

«Ф. Достоевский как зеркало русской революции»

…Конопатый Вася у доски бойко отвечает урок: «Сеньоры строили себе рыцарские замки, чтобы было где стоять на шухере, пока ихние рыцари шарили по амбарам и грабили колхозников…».

Учительница не перебивает, и мне потом нелегко было объяснить, что меня так рассмешило во время урока. Так уж мне повезло, что моя мама изучала историю Средних Веков, еще когда я учился во втором классе.

Но, вот, уже к седьмому, проходя Отечественную Войну 1812 года, я — достойный воспитанник советской школы — сам задаю свой вопрос:

«А почему русские крестьяне шли в партизаны и, вопреки своим классовым интересам, воевали против Наполеона?».

Учительница, хотя и смущена — как-никак дело происходит тоже во время Отечественной Войны — но все же толково объясняет, что стратегическая ошибка Наполеона как раз и состояла в том, что он не отменил крепостного права в России и, упустив возможность превратить империалистическую войну в гражданскую, разочаровал широкие народные массы. Он, таким образом, проявил свою эксплуататорскую сущность.

«Ах, так он не отменил?» — радостно перехожу я с учительницей на общий — васин — язык: «Тогда — понятно!».

Спустя много лет я вспомнил это небольшое недоразумение, найдя в «Братьях Карамазовых» еще более радикальную формулировку этого детского марксизма в устах лакея Смердякова, беседующего с барышней:

«Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна.

— Когда бы вы были военным юнкерочком, а ли гусариком… вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.

— Я не только не желаю быть военным… Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.

— А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?

— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона… и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.

— Да будто они там у себя так уж лучше наших?…. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит…».

Подумать только, что этого идейного основателя движения сторонников мира Достоевский на каждой странице обзывает лакеем и хамом! Возникает даже такое чувство, что Достоевскому и самому, время от времени, приходили в голову такие мысли… Во всяком случае, его герою — Ивану Карамазову — очень уж он от Смердякова открещивается.

Согласимся, однако, что мысль — в самом деле — хамская.

Опускаясь на уровень, где не видна разница между блатным паханом и средневековым сеньером, где национальная независимость не больше, чем пустой звук, она возвращает нас в докультурное состояние, исключающее историческую память. Она просто пренебрегает предшествующей русской историей, сводя все богатство жизни нации в течение столетий к схематически осовремененным социальным конфликтам.

Пренебрежение историей, традицией, уважением к памяти и разуму отцов есть хамство в точном библейском значении этого слова.

Едва научившись сложить простейший силлогизм, Хам начнет логически опровергать Книгу Бытия…

Именно так и поступил Смердяков, когда ему исполнилось двенадцать лет. За это он был нещадно бит своим воспитателем, рыцарски добродетельным, преданным лакеем Григорием, взявшим на себя заботу о культурной преемственности.

И способ переубеждения, избранный Григорием, и обстоятельства рождения, и наследственность создают, по Достоевскому, основания для сугубого хамства Смердякова. Рожденный в грехе (от юродивой нищенки Марии Смердящей), воспитанный в унижении («Ты не человек, ты из банной мокроты завелся…» — любезно сообщает ему Григорий), менее всех имел он оснований уважать своего предполагаемого мерзавца-родителя. И если, немногим более уважавшие отца, законные сыновья ожидали от Федора Карамазова хотя бы наследства, в чем выражалась его, Смердякова, доля?

Беря шире, какова была его роль в достославной русской истории? Какая участь ожидала его в пределах этой блистательной традиции? Свои ли были ему русское сословное общество, его история и культура? Какое утешение нашел бы он в сыновнем чувстве?

Ф. Достоевский сумел выкопать из обширного подполья русской жизни и снабдить выразительным языком и смущающей аргументацией этого странного человека, исчадие тьмы, ставшего врагом своему отечеству, хуже иностранца, хуже поляка, хуже еврея, наконец.

Впрочем, за врожденным его уродством маячила как бы и другая правда. Опускаясь вместе со своим героем на философское дно, писатель обнаруживает новые для человека его времени проекции истины.

Когда Смердяков жалуется на законного сына, Дмитрия — «Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а напротив от всех почтен… а чем он лучше меня-с?» — он, конечно, не французских энциклопедистов цитирует, а выражает личное чувство. Зависть и чувство обделенности присущи, по-видимому, человеку от природы и повсюду порождаются местной почвой. Чтобы завидовать чужому богатству, бедняк не нуждается ни в одобрении общества, ни в иноземном влиянии.

На философском дне, в докультурном слое, обнаруживается неожиданная свобода от аксиом, навязанных предшествующей традицией. Обнаружить тождество крепостных мужиков средневековья с колхозниками или задать себе вопрос о смысле существования Российской Империи для многих ее угнетенных граждан мог бы не только Смердяков.

Я думаю, непонимание простым русским народом идеи «истории» или «отечества» (так снисходительно ему прощаемое А. Солженицыным в «Августе 14-го»: «…недалеко за волость распространялось их отечество») происходило вовсе не от узости их кругозора, а напротив от широкого обобщения, сделанного Смердяковым относительно первичности бытия по отношению к сознанию: «все шельмы-с, но тамошний в лакированных сапогах ходит…».

Идея эта, актуальная для России и сейчас, ненамного отстала от соответствующих западных образцов. Она легко укореняется в сознании самоучек и, по-видимому, была распространена в России гораздо шире, чем образованное общество могло подозревать. Конечно в философском ее формулировании должны были соучаствовать и аристократы духа: