Синухе-египтянин - Мика Валтари

Когда мы промчались через горы, меня с сундучком швырнули из военной колесницы в другую, со свежими лошадьми, так что я уже не знал, стою ли я на ногах или на голове.

– Стервецы, негодяи, навозники! – только и мог я кричать возчикам и бить кулаками по спине на более гладких участках дороги, когда осмеливался оторвать руки от краев колесницы. Но они не обращали на меня внимания, продолжая натягивать поводья и хлестать лошадь, так что повозка прыгала по камням, и я думал, что колеса у нее отвалятся.

Благодаря такой спешке наше путешествие в землю амореев длилось недолго, еще до захода солнца мы прибыли в город, окруженный только что возведенными высокими стенами. По стенам ходили воины со щитами, но ворота для нас были уже открыты, и мы промчались через город под рев ослов, крики женщин и плач детей; наши колеса с хрустом давили глиняные горшки, а корзины, наполненные фруктами, разлетались с треском, ибо возницы не смотрели, на кого они наезжают. Когда меня спустили с колесницы, я уже не мог ходить, я шатался как пьяный, так что слуги промчали меня во дворец Азиру, поддерживая под руки, а рабы летели за мной с моим сундучком. Но едва мы успели добежать до дворца, где за первыми же дверями громоздились щиты, кольчуги, стрелы и увенчанные львиными хвостами пики, как навстречу мне выскочил Азиру, орущий, словно раненый слон. Одежды на нем были разорваны, волосы посыпаны пеплом, а лицо расцарапано до крови.

– Где вы так долго копались, разбойники, стервецы, улитки? – ревел он, раздирая свою курчавую бороду, так что золотые нити, которыми она была обвита, летали в воздухе, словно молнии. Он колотил руками возчиков, которые вели меня, и ревел словно зверь:

– Где вы прохлаждались, негодяи, ведь мой сын умирает!

А возчики говорили, защищаясь:

– Мы загнали несколько лошадей и промчались через горы быстрее птиц. Но это прежде всего заслуга врачевателя, которого мы привезли, ибо он горел нетерпением исцелить твоего сына и подгонял нас криками, когда мы уже изнемогали от усталости, а едва только мы замедляли езду, как он бил нас кулаками по спине; мы бы никогда не поверили, что египтянин способен на такое, и будь уверен, никогда никто не проделывал путь из Симиры до Амореи с такой быстротой.

Тогда Азиру стал со слезами горячо меня обнимать, говоря при этом:

– Ведь ты исцелишь моего сына, Синухе, не правда ли? Ведь ты его исцелишь – и все, что я имею, будет твоим.

Но я отвечал ему:

– Позволь мне сначала хотя бы увидеть твоего сына, чтобы сказать, смогу ли я его исцелить.

Он торопливо отвел меня в покои, где, несмотря на теплую погоду, полыхала раскаленная жаровня, так что дышать было нечем. Посреди комнаты стояла колыбель, а в ней, надрываясь, кричал младенец не старше года, завернутый в шерстяные пелены. Он орал так, что лицо его стало иссиня-черным и сверкало каплями пота. Несмотря на младенчество у него были густые, как у отца, черные волосы. Я разглядывал его и не видел признаков недуга, ведь будь он смертельно болен, у него не нашлось бы сил так ужасно кричать. Я огляделся и увидел, что на полу рядом с колыбелью лежит Кефтью – женщина, которую я когда-то отдал в жены Азиру, она была полнее и белее, чем раньше, и ее роскошное тело колыхалось, когда она, рыдая, в отчаянии билась головой об пол. По углам в голос ревела целая орава рабынь и кормилиц, у которых на лицах были шишки, а под глазами синяки от побоев Азиру за то, что они не могли помочь его сыну.

– Успокойся, Азиру, – сказал я, – твой сын не умрет, но прежде, чем осмотреть его, я должен очиститься. Унесите прочь эту проклятую жаровню, ведь здесь можно задохнуться.

Тогда Кефтью подняла лицо от пола и сказала испуганно:

– Ребенок может простудиться.

Потом внимательно вгляделась в меня, улыбнулась, села, поправила волосы и платье, снова улыбнулась и сказала:

– Это ты, Синухе?

Но Азиру ломал руки и жаловался:

– Мальчик не ест уже почти три дня, после еды его рвет, тело у него горячее, и он так плачет, что у меня сердце разрывается от его криков.

Я велел ему прогнать из комнаты всех кормилиц и рабынь, а он, забыв о своем царском величии, покорно меня послушался. Очистившись, я снял с ребенка шерстяные одежды и велел открыть окна, чтобы комната проветрилась и в нее влился прохладный вечерний воздух. Ребенок скоро успокоился, стал брыкаться ножками и больше не плакал. Я ощупывал его тельце и животик, пока меня не осенило и я не сунул палец ему в рот – моя догадка подтвердилась: у него прорезался первый белый, словно жемчуг, зуб.

Тогда я сказал укоризненно:

– Азиру, Азиру! Неужели для этого ты примчал сюда на диких лошадях лучшего целителя Симиры, ведь, не хвастаясь, могу сказать, что многому научился за время своих путешествий по разным странам. С твоим ребенком ничего не случилось, он просто такой же нетерпеливый и капризный, как его отец; может быть, у него был небольшой жар, и если он срыгивал, то делал это мудро, чтобы сохранить себе жизнь, потому что вы перекармливаете его жирным молоком. Кефтью уже пора отлучить его от груди и приучить к обычной пище а то он скоро откусит у матери сосок, что тебя, я думаю, очень огорчит, поскольку ты, наверное, все еще получаешь удовольствие от своей жены. Так знай же, что сын твой орал только от нетерпения, когда у него прорезался первый зуб, если не веришь мне – посмотри сам.

Я открыл рот ребенка и показал зуб Азиру, который пришел в восторг, стал хлопать в ладоши и, стуча каблуками об пол, пустился в пляс. Потом я показал зуб Кефтью, и она сказала, что впервые видит такой красивый зуб во рту ребенка. Но когда она попыталась снова завернуть его в шерсть, я отстранил ее и завернул малыша в одну только легкую льняную ткань, чтобы он не простудился на вечернем воздухе.

Азиру, стуча ногами, продолжал танцевать и петь грубым голосом, вовсе не смущаясь тем, что напрасно заставил меня проделать длинный путь, он захотел показать зуб сына своим приближенным и офицерам, созвал полюбоваться им даже стражников со стен, так что все они, бряцая копьями и щитами, сгрудились вокруг колыбели, изумлялись и старались засунуть свои грязные пальцы в рот ребенка, чтобы нащупать зуб, пока я не прогнал их всех из комнаты и не велел Азиру вспомнить о своем достоинстве и образумиться.

Азиру смутился и сказал:

– Может быть, я и в самом деле потерял терпение и слишком испугался, проведя у его колыбели несколько бессонных ночей, когда сердце мое разрывалось от его плача, но ты должен понять, что это мой сын и мой первый ребенок, наследник, зеница моего ока, драгоценный камень в моей короне, мой маленький львенок, который после меня возложит на себя корону Амореи и будет повелевать народами, ибо я собираюсь превратить страну амореев в великое государство, чтобы ему было что наследовать и он прославил бы имя своего отца. Синухе, Синухе, ты не знаешь, как я тебе благодарен, ты снял камень с моего сердца, ведь признайся, что никогда еще не видел такого бравого мальчугана, хотя и побывал во многих странах. Погляди хотя бы на его волосы, эту черную львиную гриву на его голове, и скажи, видел ли ты хоть у одного мальчика такие волосы в этом возрасте? Ты сам убедился, что его зуб, блестящий и безупречный, похож на жемчужину, погляди, какие у него ручки и ножки, а его животик – ведь это же просто маленький бочонок.

Мне так надоели его речи, что я велел ему убираться вместе с сыном, и сказал, что после безумной езды у меня все так отчаянно болит, точно меня изрубили на кусочки, и я даже не понимаю, стою ли я на ногах или на голове, но он ласково положил мне руки на плечи и предложил подкрепиться: на серебряных блюдцах нам подали жареного барашка и каши, сваренной на жиру, а вино налили в золотые чаши, и я в конце концов пришел в себя и простил его.

Я прогостил у Азиру несколько дней, и он щедро одарил меня, в том числе и золотом и серебром, ибо с нашей последней встречи он очень разбогател, а насколько разбогатела его нищая страна – об этом он не захотел со мной говорить и только улыбался в курчавую бороду, утверждая, что счатье принесла ему жена, которую он получил в подарок от меня. Кефтью тоже держалась со мной дружелюбно и почтительно, вспоминая, наверное, палку, которой я столько раз испытывал крепость ее кожи. Позвякивая украшениями, она ходила за мной с нежной улыбкой, и ее пышное тело колыхалось. Белизна и полнота Кефтью ослепила всех военачальников Азиру, все сирийцы, в противоположность египтянам, от которых они отличаются и во многом другом, любят толстых женщин. Поэты Амореи сочиняли гимны в честь Кефтью и, повторяя одни и те же слова, пели их протяжными голосами, пели в ее честь и стражники на стенах, так что Азиру очень гордился, пылко ее любил и уже редко ходил к другим женам, разве что из вежливости, поскольку это были дочери предводителей племен, населяющих его страну, – он женился на этих девушках для того, чтобы привязать к своему трону их отцов.