Синухе-египтянин - Мика Валтари

Услышав это, Каптах засмеялся от радости и, по обычаю рабов, стал подпрыгивать, но я продолжал:

– Это путешествие было для меня очень полезно, ибо здесь, на морском острове, я окончательно свел счеты с богами, я им больше ничего не должен, как и они мне, но я не могу сказать об этом открыто, потому что люди возмутились бы и сочли мои слова оскорбительными. Пусть каждый верит во что хочет, я не стану больше вмешиваться в дела богов – ни египетских, ни критских, ни вавилонских, ни даже хеттских, хотя хетты, по-моему, еще многое сообщат другим народам о могуществе богов и их намерениях. Сам я отправлюсь в Симиру и пойду по первым попавшимся дорогам, не раздумывая о том, куда они приведут. Может быть, жизнь все-таки лучше смерти и живой человек важнее мертвого бога, хотя, не испытав смерти, я не могу с уверенностью этого сказать, но вряд ли она хуже отчаянного двухнедельного пьянства, так что, может быть, я уже отчасти познал смерть. Так поспеши же взять нам места на корабле, собери оставшиеся вещи и помоги мне сесть на судно, я еще не вполне надеюсь на свои ноги, они словно чужие, и если одна направляется в одну сторону, то другая тянет в другую.

Прежде чем он ушел, я сказал ему еще:

– Я поеду только при одном условии: ты никогда не произнесешь при мне имени Минеи, ибо оно забыто и зачеркнуто, будто его никогда и не было. Я не требую у тебя на этот счет никаких обещаний и клятв – они ведь подобны жужжанию мухи, но предупреждаю: если ты произнесешь это имя хоть однажды, я продам тебя на мельницы с жерновами или на медные рудники и объявлю, что ты беглый раб, чтобы тебе отрезали нос и уши. Запомни это крепко, ибо более твердых обещаний я еще никогда не давал.

Каптах ничего не сказал на это, он просто молча ушел, и в тот же день мы сели на корабль. Гребцы опустили весла в воду и вывезли судно из гавани мимо десятков и сотен кораблей и критских военных судов, у которых борта были обшиты медью. Когда мы вышли из гавани и гребцы положили весла, капитан принес жертвы сначала морскому божеству, потом корабельным богам и велел поднять паруса. Судно накренилось и волны с грохотом ударили о борт. Мы направлялись к берегам Сирии и подобно синей туче, тени или сну, Крит растаял позади, и нас окружил волнистый простор моря.

Свиток девятый

КРОКОДИЛИЙ ХВОСТ

1

Когда, объездив разные страны и повидав много доброго и злого, я через три года возвращался в Сирию, юность моя уже прошла. Морской воздух выдул из моей головы винные пары, возвратил глазам моим зоркость, а членам – силу, так что я ел и пил наравне со всеми, хотя говорил уже меньше других и чувствовал себя более одиноким, чем раньше. Правда, так уж, видно, предопределено, что в зрелом возрасте человек вообще становится более одинок, я же, принесенный тростниковой лодкой на берег Нила, был одиноким чужеземцем с детства, и мне не приходилось привыкать к одиночеству, подобно многим другим, оно было для меня как дом и ложе для ночного путника.

Я стоял рядом с корабельной рострой в окружении зеленых морских волн, ветер уносил все пустые мысли, и мне мерещились вдали глаза, подобные отражению луны в воде, до слуха моего доносился отдаленный шаловливый смех Минеи и виделась юная, гибкая, как расцветающий камыш, фигурка в легком платье, танцующая на глинобитных токах вдоль дорог Вавилонии. Ее образ не вызывал во мне больше ни боли, ни страдания, он жил в моих воспоминаниях подобно нежной печали, которую человек ощущает после ночного сновидения, более прекрасного, чем жизнь. Думая о ней, я радовался тому, что она повстречалась мне, ни одно мгновенье, прожитое с ней, не казалось мне утраченным, и жизнь моя была бы неполной, если бы я не узнал ее. Ростра с женским лицом была вырезана из раскрашенного холодного дерева, и, стоя рядом с ней на ветру, я ощущал в себе суровое мужество и знал, что буду еще веселиться со многими женщинами, ибо человеку тяжело проводить ночи в одиночестве. Но я знал также, что все эти женщины станут казаться мне холодным раскрашенным деревом и, обнимая их во тьме, я буду искать только Минею, только лунный блеск ее глаз, тепло тоненького тела, кипарисовый аромат ее кожи. Так я прощался с Минеей, стоя рядом с ростральной фигурой.

Наше путешествие было утомительно, ветер неистовствовал, корабль, качаясь, с трудом рассекал волны, которые бились о борта, словно о скалы. Каптаху уже не помогали его амулеты, не помогало и то, что он несколько раз туго затягивал поясом живот, не помогал и скарабей, и то, что он все жертвовал морским богам и постился в их честь, кляня час своего рождения. Но теперь он уже не так боялся умереть, как раньше, его ободряла надежда, что, ступив на твердую землю, он снова поправится, хотя в это трудно поверить, говорил он, если не знать по прежним испытаниям.

Когда мы наконец достигли Симиры, он бросился на землю и приник губами к камням гавани, зарыдал и поклялся скарабеем, что никогда больше не ступит на корабельную палубу. Узкие улицы Симиры и высокие дома, одеяния прохожих, тощие собаки и рои мух – все это было мне знакомо, ибо я прожил там два года и как врачеватель одержал первые победы, исцеляя больных.

Мой дом стоял на месте, правда, воры вломились в него через окна и унесли все, что стоило унести из вещей, которые я перед отъездом не отдал на хранение в амбары торговых домов. Поскольку меня долго не было, соседи стали пользоваться землей перед моим домом как помойкой и отхожим местом, так что там стояла ужасная вонь, а когда я вошел в комнату и снял с окон паутину, я увидел, что по полу бегают крысы. Соседи, увидев меня, не высказали радости, они поворачивались ко мне спиной, закрывали передо мной свои двери и говорили друг другу: «Он египтянин, а от Египта – одни беды». Поэтому я остановился сначала в доме для приезжающих, предоставив Каптаху привести в порядок мое собственное жилище, чтобы в нем можно было поселиться. Потом я отправился в торговые дома, где оставил свои сбережения. После трехлетнего путешествия я вернулся в Симиру бедняком, истратив, кроме всего заработанного собственным искусством, также и золото, данное мне Хоремхебом, – большая часть его осталась у вавилонских жрецов при похищении Минеи.

Увидев меня, богатые судовладельцы в торговых домах очень растерялись, стали озабоченно теребить свои бороды, и носы у них еще более вытянулись – они считали, что унаследовали мои богатства, раз меня так долго не было. Несмотря на это, они дали мне честный отчет, и хотя некоторые корабли утонули и я потерял там свою долю, другие принесли мне немалый доход, и когда все было подсчитано, выяснилось, что по возвращении я стал богаче, чем был при отъезде, так что мне не пришлось заботиться о том, на что жить в Симире.

Расположенные ко мне судовладельцы приглашали меня к себе, угощали вином с медовыми печеньями и смущенно говорили:

– Синухе-врачеватель, мы воистину твои друзья, но ты египтянин, и, хотя мы охотно ведем торговлю с Египтом, мы не очень одобрительно смотрим на то, что египтянин поселился среди нас, потому что народ ропщет и недоволен налогами, которые он вынужден платить фараону. Мы не знаем, с чего это началось, но уже случалось, что египтян забрасывли камнями, в их храмы швыряли дохлых свиней, а на улицах люди не хотят показываться в обществе египтян. Ты наш друг, Синухе, и мы тебя очень уважаем за искусное врачевание, о котором не забыли. Поэтому мы все это тебе рассказываем, чтобы ты остерегался и поступал осмотрительно.

Эти сообщения меня очень удивили – до моего отъезда жители Симиры наперебой искали дружбы египтян, приглашали их в свои дома, и подобно тому как в Египте подражали сирийским обычаям, в Симире подражали египетским. Но Каптах пришел возмущенный в дом для приезжающих и подтвердил слова судовладельцев:

– Не иначе как злой дух влез в кишки симирцев, они стали подобны бешеным собакам, притворяются, что не умеют говорить по-египетски, меня просто вышвырнули из кабачка, куда я зашел, потому что глотка моя пересохла и стала подобна пыли, а сам я устал, выполняя твои повеления, господин мой. Они вышвырнули меня вон, едва заметив, что я египтянин, и кричали вслед проклятья, а детишки швыряли в меня ослиным пометом. Тогда я пошел в другой кабачок, поскольку глотка моя была суха, как мешок с отрубями, и мне очень хотелось крепкого сирийского пива, там я молчал как мышь, хотя это было мне нелегко – ты ведь знаешь, что язык мой подобен юркому зверьку, которому не сидится на месте. Тем не менее на этот раз я повел себя умнее и вместе с другими сунул свою тростинку в кувшин с пивом, ни слова не говоря и только слушая их. Они говорили, что в прежние времена Симира была свободным городом и никому не платила дани и что теперь они тоже не хотят больше платить и не желают, чтобы их дети росли рабами фараона. Они утверждали, что и другие сирийские города раньше были свободными, поэтому надо поразбивать головы всем египтянам и выгнать их из сирийских городов – так, мол, должен поступать всякий, кто любит свободу и кому надоело жить в рабстве у фараона. Вот какие глупости они говорили, хотя всякий знает, что Египет охраняет Сирию только в интересах самой Сирии, почти не имея с этого выгоды, охраняет сирийцев от самих себя, иначе ее города рассорятся и раздерутся как дикие кошки в мешке, затеют войну и истерзают друг друга так, что скотоводство, земледелие и торговля очень от этого пострадают. Такие вещи знает каждый египтянин еще со школьных лет, они известны и мне, хотя я и не учился в школе, а только сидел у школьных ворот, ожидая наглого щенка своего прежнего хозяина, этого мальчишку, который без конца лягал меня ногами и тыкал мне в самые больные места своей тростниковой палочкой для письма. Я не собирался тебе об этом рассказывать, просто повторяю, что слышал в кабачке. Сирийцы похвалялись там своими женами и говорили о союзе всех сирийских городов, пока меня не затошнило от этих разговоров так, что, сломав свои пивную тростинку и не заплатив за пиво, я ушел, когда хозяин отвернулся.