Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства - Леонид Влодавец

О небо, да это же верх лицемерия! Где ж твои громы и молнии, Илья-Пророк, покарай нечестивца!!! У Сереги из левого глаза капнула настоящая слеза! «Верю, верю!» — вскричал бы потрясенный Станиславский. — Я вам принесу их, — пообещал Серега, — я уверен, тут ошибка какая-то… Подлость. Не мог он! Не мог. Он же художник. Гений и злодейство не совместимы…

Очень кстати пришлась эта фраза из Пушкина.

— Правда? Вы верите?! Вы верите, что он не виноват?! — встрепенулась мать, будто Серега принес ей весть, что сын ее не убит, а только ранен и через неделю будет на ногах…

Ох уж эти русские матери! Даже надежда на то, что сын погиб как честный человек, их ободряет.

— Да! Верю! Он не мог! — повторял Серега, и Светлана Павловна, плача у него на плече, говорила сквозь всхлипы:

— Спасибо вам, спасибо, родной вы наш!

За что?!

…Когда Серега вернулся домой, он застал Зинку и Ивана у телевизора. Удачно у них подобрались имена, прямо как в известной песне Высоцкого. Диалог, который происходил при этом, почти в деталях совпадал с текстом песни, поэтому приводить его не стоит.

А Серега, хлебнув чайку, пошел «мурзильничать». Точнее, он соорудил еще один подрамник и обтянул его холстом. Он получился точно такой же, как и два предыдущих, — Серега уже знал, что картина будет завершать триптих. Еще до ночи, то есть до того, как лечь спать, он положил грунт. Ему отчего-то казалось, что он может не успеть… Черт его знает, куда он торопился?

В ГОСТЯХ

Пятница, 27.10.1989 г.

И действительно, торопился он зря. Едва он явился на работу, даже не успел еще подняться наверх, как к парадному входу клуба подкатила «Волга». Из нее пружинисто выскочила Аля.

— Поедем, — сказала она, — ты должен их проводить. С начальством я сейчас все обговорю.

Естественно, Иван Федорович протестовать не стал. Он вообще сильно побаивался Алю. Скажи она, чтобы бывший майор пополз по-пластунски, — исполнил бы. Это было довольно странно, потому что Серега знал — зря заведующий ни перед кем не угодничает.

— Мне бы переодеться надо, — заметил Серега, когда Аля открыла перед ним дверцу, — неудобно в джинсах.

— Неудобно штаны надевать через голову. Время поджимает. Нам надо успеть в Митино к 14.30, а сейчас уже без пяти одиннадцать. Пальто у тебя черное, вполне траурный вид.

— Вчера меня Лена приглашала, — произнес Серега, когда Аля уже гнала «Волгу» по шоссе.

— Я знаю. Ты ее вчера привел в полную депрессию. А она — сволочь, потому что не сказала тебе прямо, что я просила тебя быть на похоронах. Конечно, она утверждала, что я ее оскорбляла, да?

— Нет, она просто обиделась за то, что ей высказала все, что между нами было.

— Ты считаешь, я неправильно сделала? По-моему, чем меньше недомолвок, тем лучше. Зачем ей сохранять какие-то иллюзии? Мне кажется, что мы друг другу понравились. Как?

— Ты права, как всегда, — улыбнулся Серега.

— Эти три ночи мы будем вместе, — заявила Аля. — Правда, у меня дома родня, но ко мне в комнату никто не суется и дурацких вопросов не задают. Кроме того, можно съездить на дачу, у нас не хуже чем в городе.

— Не в пятнадцать комнат? — съехидничал Серега, вспомнив Алины рассуждения об особняке Степанковской.

— Нет, нормальная дача для генерал-лейтенанта.

— Это твой папа?

— Нет, дедушка. Папа пока полковник. Но перспективный. Хотя, честно говоря, все это смешно. При нынешнем положении вещей.

Машина пронеслась мимо злополучного поворота на Коровино, затем миновала въезд на просеку, где они начали свой роман.

— Не очень это нахально, — сказал Серега, — крутить любовь в день похорон? Я так понимаю, что для тебя он, как говорится, «супруг перед Богом». Уж очень не по-вдовьи ты себя ведешь. Я и то смущаюсь.

— Ты еще скажи, что веришь в Бога, — хмыкнула Аля, — ты ведь страшный тип, между прочим, знаешь?

— Почему?

— Хорошо убиваешь, заметаешь следы. Слыхал, Долдонов и Крюков признались?

— Слышал. Прямо тридцать седьмой какой-то. Сознаются в том, чего не делали.

— Ты наивный, Панаев. Конечно, ты сравниваешь сейчас дар Божий с яичницей, когда говоришь насчет тридцать седьмого. Тогда одно дело, сейчас другое. Раньше власть делала с людьми что хотела, а теперь умные люди что хотят с властью, то и делают. Я тебе могла бы рассказать, что и как вершится у вас в городе, в районе, области, но не буду. А то ты, я боюсь, при своих архаичных взглядах, пожалуй, начнешь партизанскую войну.

— Но ты знаешь?

— Да, знаю. Я знаю, где слабые места у вашего зава, у Степанковской, у ее районных холуев и областных патронов. Мы ведь интеллигенты, очень хорошо знакомые с зарубежным опытом. А он дьявольски богат. Так что все ваши провинциальные механизмы очень легко в нужном месте подмазать и закрутить в заданном направлении.

— Это что же, вроде мафии?

— Мафия — это ваш район, а возможно, и область. Мы — тоже мафия, и у нас есть общие интересы. Это примитивно, но это так.

— Слушай, а почему вы так легко простили того парня, что сжег «Исход»?

— Он купил ее за двойную цену. Представь себе: картина испорчена нитрокраской, реставрацию проводить трудно, наши реставраторы бесплатно ее делать не будут. На аукционе она не пошла. Угробить еще тысячу на реставрацию, не имея гарантии, что расходы окупятся? А тут этот «мемориальщик» выплачивает две цены. Разве плохо? И ему хорошо, и нам.

— А картина пропала.

— Знаешь, это не первое произведение искусства, которое погибает. Но если откровенно, то мне ее не жаль. Вторичная работа, явно подражательская, практически без ясно выраженной мысли. Немного гротеска, немного парадоксов, какой-то мистический страх неизвестно перед чем. А то, что автор покончил жизнь самоубийством, то это, прости меня, банально и пошло. Самоубийство — удел слабых. А выживают сильные.

— А ты сильная?

— Да. Во всяком случае, силы я в себе чувствую. Я делаю свое дело, оно мне интересно, и я могу не оглядываться ни на кош.

— Ну а законы?

— Закон — что дышло, куда повернул, туда и вышло. Все наши законы можно объехать на кривой. Уж это-то пора бы понять. Конечно, можно и проколоться на чем-то. Вот история с этими ребятами — это прокол. Чрезвычайное происшествие, несчастный случай. Могло быть хуже, скажем, свидетели перестрелки нашлись бы или кто-то остался жив. Ты бы не забрал пистолеты, испугался, пошел сдаваться. Могла подняться буча, в принципе твоя стрельба спасла нас от многого. Во всяком случае, расходов понадобилось бы больше.

— А сколько вам все это стоило?

— Много, я не буду считать все, но около пятнадцати тысяч.

— Солидно.

— Если бы не ты, мы погорели бы на сорок-пятьдесят.

— Надо бы попросить у вас разницу, — пошутил Серега.

— Подумаю, — усмехнулась Аля и сделала свою коронную улыбку.

Машина уже перебралась на прямую дорогу, ведущую к Москве. На спидометре стрелка приплясывала у 100, но участок был достаточно приличный, и скорость не чувствовалась. До столицы было еще далеко, машины шли не густо, поэтому Серега особо не волновался.

— Не успеем к отпеванию, — сказала Аля с досадой. — Придется прямо в Митино.

— А что, они были верующие? — спросил Серега.

— Не знаю, — бросила Аля, глядя вперед. — Владик утверждал, что ходит в церковь. У меня на это нет времени. Но в Бога я верю...

— А я нет.

— Вольному воля.

— Я вчера заходил в дом к Мишке Сорокину. Это тот, который убил Владика.

— Ну и что?

— Погоревал вместе с ними. С матерью, точнее. Несчастная женщина!

— Ты там не сказал ничего, надеюсь?

— Вот поэтому-то и убежден, что Бога нет.

— Что же ты сделал неугодного Богу?

— А ты забыла?

— Нет, конечно. Но он выстрелил первым. В Штатах тебя любой суд оправдал бы. Это только в нашей дурацкой стране человек боится защищать свою жизнь. Знаешь ли, я иногда схожу с ума от злости! Меня злит, что я родилась тут, в этом дрянном Совке, где куда ни кинь — всюду клин. Где ты все время на что-то оглядываешься, где не можешь вести себя так, как хочешь! Да, я могу и здесь жить, потому что умею вертеться, потому что у меня много друзей, потому что я знаю черные ходы и кривые. Но почему?! Ведь все время приходится делать что-то, что в той или иной степени нарушает закон. И случись что-то непредвиденное, я могу лопасть за решетку.

— У вас же наверняка есть валютные счета. Бери свою долю и жми туда, на Запад, — посоветовал Серега, — чего тебе тут маяться! Вон Розенфельды живут себе, и в ус не дуют.

— Нет, — зло улыбнулась Аля, — я хочу, чтоб все это было здесь.

— Не дождешься.

— Дождусь. Еще лет пять — и все будет о’кей! И так уже Вся эта команда трещит по швам.

— Не знаю. Просто мне кажется, что Россия — не Америка. У нас в крови ненависть к богатеям. В крови, понимаешь?! У нас хотят жить зажиточно, может быть, ко тех, кто нажился за чей-то счет не любят. И с россиянами такие шутки шутить опасно.