Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства - Леонид Влодавец

— И еще я понял, что они врут! — неожиданно зло воскликнул мальчик. — Если Сталин таких расстреливал, он был прав.

— Не знаю, — откровенно признался Серега, — по-моему, ты торопишься… Сейчас такое путаное время, что надо быть осторожней. Иначе можно такого наделать… ведь было уже такое, когда хотели все поскорее и побыстрее. Не так сказал — в расход, не так думаешь — тоже. Этот «мемориальщик» из той серии. У него тоже сейчас все перевернулось в мозгах, он стал фанатиком, он не может даже видеть картину, где изображен Сталин. Ему наплевать, почему, для чего, что думал автор. Он видит символ врага, фетиш, жупел такой-то. А вообще, у них неглупые, хорошие парни, они хотят, чтобы все, кто был несправедливо замучен, напоминали нам: не делайте глупости, жалейте друг друга, не хватайтесь за оружие.

— Да знаю я, — скучно ответил Володя, — только враки все это. Они хотят сами быть начальниками, вот и все. Им завидно.

— Страшно, — сказал Серега, — страшно мне очень.

— Мне тоже, — согласился Володя, — но я буду рисовать.

…Возвращаясь домой, Серега шел по той же по-прежнему мрачной аллее, но совершенно не беспокоился ни о каких возможных нежелательных встречах. В голове сидело иное: почему один молодой и исполненный, возможно, самых праведных чувств парень безжалостно уничтожает полотно, сделанное другим, тоже молодым и полным лучших чувств человеком? Более того, возможно, даже своим единомышленником, которого он понял неверно? Ведь, по сути, уничтожив полотно, в которое несчастный юноша вложил себя без остатка, он, этот второй, убил его! Володя, даже не зная, что автор картины покончил с собой, именно так это и расценил. Даже если учитывать чисто детскую вольность в обращении со словами: «Я бы убил его», — все же ясно — Володя видит не хулиганский поступок, а страшное преступление. И как знать, может быть, через пять или десять лет эта память о вандализме не сотрется! Каким тогда будет Володя? Не поднимется ли у него рука на этого фанатичного антисталиниста? И опять польется кровь! Ох уж это наше, исконное древнее, языческое, из времен еще довладимирских: «А еще убиет муж мужа, то мстити брату брата или отцу за сына, или сыну за отца…» Оно из закона уже стерто, но осталось, осталось в крови! Нет, никогда Русь не принимала Христов обычай: «Если ударили по левой щеке, подставь правую», — или как там еще! Око за око, зуб за зуб… И нет никакой середины.

Серега зашел в клуб, постучался в кабинет Ивана Федоровича.

— Здравствуйте, Сергей Николаевич, — сказал он. — Хорошо сделали кинорекламу, спасибо. У вас дело какое-то?

— Я по поводу происшествия, которое было в воскресенье на вернисаже. Там, говорят, картину какую-то испортили.

— А, — досадливо поморщился заведующий, — было такое. Софронов Виталий, 1971 года рождения, из третьего микрорайона. Взял баллончик с черной нитрокраской и обрызгал полотно. Обормот! Не понравилось, что Сталин на картине изображен. Картина, конечно, ерундовая, подражательная, я бы сказал — претенциозная. Но все равно! Я «Мемориалу» на две недели отказал в аренде ОПЦ. Пусть лучше свои кадры воспитывают. В Китае, я слышал, закон приняли: кто плюнет в портрет Мао Цзэ дун а — пожизненное заключение! Хотя, как положено, «культурную революцию» осудили. Сталинизм-сталинизмом, а картина, не виновата. И потом… Тут ведь Розенфельд был, и Клингельман еще не уехал… Розенфельд сказал, что дурак, хотя понять его можно. А Клингельман сказал, по-английски, правда, но внятно, а уж мне перевели: «В этих русских течет кровь вандалов». Вот так! «Спектр» предложил Софронову выплатить стоимость картины. Это сверх штрафа за мелкое хулиганство в общественном месте.

— Почему — мелкое? Это циничное хулиганство, даже особо циничное! — возмутился Серега.

— Не знаю, милиция сочла возможным ограничиться штрафом и предложила подавать в суд. Владислав, покойный, сказал: «Зачем портить парню жизнь? Я за гуманизм». И предложил парню выплатить стоимость картины. А тот и говорит: «А если я выплачу вам две стоимости, могу я забрать ее с собой? Все равно она ведь на аукционе не котировалась? И знаете, Владислав согласился. Так вы знаете, что сделал этот мерзавец? Он вышел на площадь вместе с этой испоганенной картиной, разбил раму, смял холст и поджег. «Моя собственность — что хочу, то и делаю!» — вот они каковы! Тут Мишка Сорокин срывается с места, налетает на этого подонка и начинает бить. Ну я, конечно, не допустил. Сорокин ведь был каратист, убить мог. Остановили, но картину, конечно, уже не спасли. Сгорела вся, ни одного фрагмента не уцелело.

— А на Владика Сорокин не сердился? — спросил Серега, с колотящимся сердцем начиная понимать, что, кажется, подошел к разгадке того, что было на шоссе.

— Вообще-то, да… — Иван Федорович посмотрел на Серегу с интересом. — А вы думаете, это могло сказаться…

— Да! — ответил Серега. — Думаю!

— Это надо бы сообщить милиции, — задумчиво произнес Иван Федорович. — Только стоит ли? Мне сегодня звонила Степанковская, сказала, что эти двое, коровинских, сознались. Правда, выяснилось, что пистолет они утопили в болоте.

«Это Аля…» — с горечью подумал Серега, и ему стало страшно. Кому нужны два пропойцы, к тому же сидевшие? А дело висит, нераскрытых надо поменьше… Сейчас, «расколов» их, машина правосудия набирает ход. Этих двух, безусловно, нехороших мужиков сейчас доведут до того, что они подпишут все. И суд будет скорый, но неправый. Один получит вышку, другой пятнадцать, а может быть, если хорошо повернут дело, то и обоих. Шесть трупов, вполне хватит на двоих… А виноват будет Серега, он смело может записать на свой счет еще двух человек.

Выходя от Ивана Федоровича, Серега хотел идти домой, но ноги почему-то принесли его к тускло освещенному подъезду пятиэтажки. Здесь, на третьем этаже, жил Мишка Сорокин. Вот она, обитая клеенкой дверь № 24. Сюда он ходил много раз. Последний раз был здесь летом, когда Миша вернулся из армии. Там, за дверью, его тогда встретил неожиданно мощный, крутоплечий парень в тельняшке, восторженно обнял и крикнул: «Мама! Сергей Николаевич пришел!» И мать, веселая, моложавая, приглашала Серегу к столу так усердно, что он не посмел отказаться. И отец, довольный донельзя, немного хмельной, пытался поговорить с Серегой об искусстве. И был старший брат Павлик с невестой Наташей, которая когда-то нравилась Мишке. Как тогда все было хорошо! Меньше чем пол года назад…

Звонок был выключен, дверь не заперта. Серега кашлянул и вошел, на ходу сняв шапку. В прихожей было темно, в комнатах — тоже, только за стеклянной дверью кухни горел свет. У стола, опустив голову на руки, сидела Мишкина мать. Из-под черного платка выбивалась седая прядь. Совершенно седая!

Неужели у него хватит совести войти, сказать что-то? Серега заколебался. Но женщина уже услышала шорох.

— Ой, Сергей Николаевич! — вздохнула она, открыв кухонную дверь, — входите. Вот… Так вот у нас. Отец-то в больнице, инфаркт. Не знаю, что и делать. — Наташка с Павликом в области, там, где экспертизу делали. Да вы садитесь, садитесь.

— Я сяду, сяду, Светлана Павловна, — пробормотал Серега, он чувствовал, что тот новый, страшный человек, который вселился в его тело, опять начал действовать, опять готовит его разум к самооправданию, а речь — к произнесению лжи.

— Меня это так потрясло, — проговорил Серега и отчетливо понял, что Бога нет, ибо такой лжи он не потерпел бы. Но речь уже подчинялась тому, новому: — Я шел и думал, что вам сказать… Но может быть, чем-то можно помочь?

— Да чем уж поможешь?! — опять вздохнула Светлана Павловна. — Если б только его убили! А он-то сам? Ну как он мог! У нас ведь обыск был. Отца-то когда инфаркт ударил — как раз тогда… патроны нашли, с жаканами гильзы, смазку ружейную… Акт какой-то или протокол писали. Соседи понятыми были. А мы-то еще и не знали ничего! Отец уж их уговаривал, говорит: «Я его, дурака, выпорю, чтоб он знал, как с оружием шутки шутить!» А милиционер и ответил: «Поздно, папаша, воспитывать собираетесь! Ваш сынок трех кооператоров убил, и его самого…» Ой, Господи, Боже мой! Да за что ж ты меня караешь-то-о!

Это был российский, истошный стон, причитанье, вой. Прежний Серега, наверное, пулей вылетел бы из квартиры и бросился в райотдел милиции: «Вот он, я убил, вяжите!» Но тот Серега незримо лежал на дороге между реальными убитыми. Сейчас он, может быть, уже находился в морге рядом с Мишкой и Владиком. Завтра его будут хоронить.

Новый Серега мог вытерпеть и стон, и причитание, и вой. Он не относил их к себе, хотя знал, что мать про- клинает сейчас убийцу, чтобы ни совершил ее собственный сын. Рядом с матерью убитого сидел не кающийся убийца, а невинный педагог, тоже глубоко скорбящий по безвременно ушедшему ученику.

— У меня остались рисунки… — произнес он так, как должен был произнести этот скорбящий учитель. — Чудесные рисунки. Он был у меня лучшим учеником.