Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Яша Без тоже не остался в стороне — ахал, заслышав о моем проступке, робко присел на краешек моей кровати, погладил одеяло в ногах и принялся вякать, что по древним «Правилам для руководства ума» с аразами тогда лишь вступают в разговоры, когда Обойма кончилась («цинк отщелкал») и надобно перезарядить.

— В некоторых комментариях толкуют Обойму как чашу терпения, — смущаясь, пояснял Яша. — А ты вот, Илька, оказался нетерпеливый, непоседливый. В мысленный десант не сходил. Кольчугу под низ не надел. Ведь могло случиться худое — пырнули бы и на дереве подвесили, что грех для парха. И причем меч заранее не извлек. Четко же прописано: «Ежели кто хуцпырить начнет, не раздумывай — погружай по рукоять в брюхо и поворачивай дважды по часовой стрелке…»

Я понуро уткнулся лицом в подушку, долго лежал, вздыхая:

— Да-а… Легко советовать… Погружай…

Навестил замполит Авимелех. Милый ментор! Поставил розы в вазу, быстро прошелся по комнате, распахнул окно.

— Хандрите? Расклеились? — спросил укоризненно. — Вымазались злом? Полноте вам… Лучше опишите для боевого листка, как дело было, как пахло от них, тех самых, когда навалились, звуки исходящие, ужас охватывающий (кстати, краешком, потусладостно захером не мазохнуло, нет?) — очиститесь…

Нисим-художник, обряжая мою исповедь в свои образы (какие-то гигантские кости стоймя в пустыне, бредущая по пескам вилка — он с детства коган рисовал!), посмеиваясь, признался:

— Мы уж было решили, что ты — Хранитель. Ходишь, присматриваешься, нос суешь, на ладони записываешь… Однако ж как полез ты за загородку, к аразам, не-ет, поняли — не Хранитель, не ты. Таких гимпел-дурней там не держат!

— Какой еще Хранитель? — я, раздраженно.

А вот какой, оказалось. Существует, выяснилось, в бедовом пространстве БВР еще и ведомство Охраны Стражи — «лавка». И оттуда, как песец из мешка, вываливается на наши головы негласный контролер — Хранитель, он же зухтер.

— Зашлют, ты понял, такого зухтера из лавки незаметно, ну, внедрится он в казарму, присосется и живет — на Стражу ходит, аразов шмонает, трофеи копит, потребляет по маленькой. А сам, внедряк, смотрит — эка исполняется долг. Которые влипли, которые замарались… А потом ка-ак вставит фитиля! Полхевры — в резерв! Взыщет по полной!..

Заинтересовавшись, я стал расспрашивать Нисима-художника. Вырисовывалась картина. Охрана Стражи не являлась, насколько я понял, обычным ведомством, а была чем-то вроде тайного ордена ревнителей Республики. Такие курчавые всадники, защитники уставных идеалов. Поддержатели кудрявого порядка. Матерые асы-сикарии, что не пыряют, а на нож насаживают. Оберегатели традиций, дисциплинки, здравого смысла. Чтоб в сале дух не угасал, чтоб цепко меч рука держала. Затешется Хранитель в гарнизон и давай примечать. Кто хорошо себя ведет — того хвалят (подробности не даны, но очевидны). Кто нерадив — тому делают замечания и тот страдает («Хочешь, похоже изображу на холсте графически, утыкаю?» — предложил Нисим. «Нет», — ответил я.).

Напоследок я спросил:

— Нисим, а вот как отличить Хранителя?

— Говорят, у них уши шевелятся…

Наслушавшись Нисимовых басен, я не то чтобы напугался, но — задумался. Ходят меж нас, прислушиваются к дыханию… Не мешает выявить. Первое, что приходило на ум, это то, что тайное учение — хранителианство — давно нечувствительно охватило всех, заполонило казарму. И бесполезно искать Хранителя, и спрашивать, ибо все окрест уже Хранители в сердце своем. Все-таки я приглядываюсь к ближайшим. Вот, например, Марк — явный Хранитель. Гневен. Республику обожает, Мудрецов превозносит, аразов готов живьем съесть (они в него как-то гвоздем нарубленным кинули и попали). Подмывало спросить про Марка напрямик у Матвея, да вдруг сам умеренный Матвей — Хранитель?! Неудобно получится. Зато Яша Без — уж точно не он. Неуклюжий, трепещущий, прославленный своей осторожностью. Сугубо робкая душа. Озирается, моргает, беспомощно широко улыбается, обнажая десны. Возится неустанно, аккуратист. Личное оружие, автомат-пищаль «кузя» у него всегда тряпочкой протерт, блестит. Боек сточен тщательно, как положено, диск с пистонами накрепко приклеен. Служил на Севере, в Берманграде, где проходит защитная Стена, любит вспоминать о тамошнем озере — красотища, тишь, камыши, рыбешка восходит, луна плещет… Созерцатель, глядь! Хотя вот из таких-то… Глаза боятся, а уши шевелятся! А ну их к Храму всех!

Люди казармы… Такие тут типажи и темпераменты, дружные знаки стихий — слов не хватает… Землячество — не разлей Вода, Огонь и Воздух! А багаж знаний, а склады ума! А какие личности колоритные во главах! Полковник Леви (по кличке Лейба Эскадрон) — седовласый, маститый, кадровый рубака, балагур, батя. На коврике у двери у него вечно спит глуповатый порученец Шнеур-Залман, так полковник одним скоком через него перемахивает, а чтоб плетью — ни-ни, не осквернит. Уникальный калибр личности! Начштаба подполковник Товий — работяга, скромняга, на глаза не показывается (никто его сроду никогда не видел), только из кабинета вечно закрытого, с замком висячим, какое-то шуршанье раздается непрерывное — штабу и шаббат не писан (бумаги перебирает?), и шепот вроде, если ухо приложить: «Хорошо, хорошо». Отца не надо!.. Замполит Авимелех зато — всюду. Активный, задорный. Лег и растекся везде! Сама доброта и отзывчивость, он очень волнуется за полковника Леви — однажды я слышал, как замполит заботливо говорил по переговорному устройству (через кружку, приставив ее к стене): «Совсем наш старый диббук гавна стал. Видать, пора его на боковую…»

А взять старшину дружины прапорщика Ермиягу — настоящий же кусок Империи! Уже сколько лет, как Империя, клоака максима, саморазрушилась, сгибла («сгиббонилась», как выражается Ермияга и руками этак показывает — исторический сгиб словно бы листа Риманова в бараний рог), а в речи у старшины не счесть было имперских черепков — заклинал Аресом, поминал Минерву в семь слоев, ссылался на Юпитера («Юп твою!..»). Летосчисление вел «по консулам» — «А было это на хануку в конце третьего года правления полковника Леви…» В каптерке своей, говорят, занимался гаруспициями — толкованием по внутренностям жертвенных животных (используя подручный материал), и теперь стал весь пол липкий, даже каменную плитку не отмыть, присохло. Там же, бранясь, переводил напрямки «Вульгату» на арамейский, корпя над мертвой буквой и пленной мыслью. Вместо привычного разговорного «хуцпырят» грозный старшина-стражнюк хрипел пархаичное, с оканьем — «озоруют»: «Ох, аразы озоруют, клянусь кротостью эриний!» — звучало это, как строчка из баллады. Человек-легенда. По слухам, участвовал в подавлении возмущения «едоков картошки» в Хлебодомских плавнях, когда предъявляли претензии. Поджарый, сухой, костистый, как из плавника. Среди хунну слыл бы грубияном, а сердце золотое. И на гимнастерке у сердешного под горлом сияла «голдяшка» — золотая пуговка «За отчаянность». Зубы до корешков стерты — патроны скусывал. И приклад самострела у него весь в зарубках — столько, значит, аразов взял и задержал (а сколько еще злодиюк не довел!). Старой закалки пограничник-экзистенциалист — на свой, казарменный салтык. На плечах — серебряная пектораль с выбитыми битвами. Грудь в значках — «Отличник Охраны», «Почетный Страж», бляха с цифрой «5» — пять прыжков с вышки в гущу, «Вологодский крест» — знак снайпера. Да-с, не раз случалось ему араза завалить. Рассказывал. Делился опытом, фрунту учил, ратному искусству, дрессировал стрелять по-пархянски — улепетывая и, не оборачиваясь, строчить из-за плеча из «кузи», сторожевого автомата-козявки. И попадать, глядь. Много еще чему разному наставлял… Вообще, чувство счастия, происходящего от близости прапорщика, охватывало частенько, потому что выделял он меня и привечал. Служить тебе, радовал, как медному котелку! Правда, про мой «Боевой листок» прямо говорил, что муру эту заумную надо возложить на алтарь медленноногого Вулкана, дабы на дровах ее он сжег заклятых, а вот был у них в казарме один Осип, простой писарчук-садовникер, так сочинил тот из головы, миру на удивление, сторожевую мазурку «Брызнет зелени побег», ноги сами несут, вот это дело, бери пример. О мирах, которые покамест не в лапах пархов — за пределами Республики, — имел Ермияга самые фантастические представления. Так, например, он был уверен, что в Колымоскве песцы ходят по улицам и запросто заходят в дома, где пьют колокола. Никакие заверения, что не песцы ходят, а на них ходят, и если, упаси, песец вломится в дом, то домочадцам не поздоровится, а колокола вовсе не пьют, а плавлеными закусывают, не помогали, — старшина Ермияга лишь скептически опускал углы рта: «Пфе… Нас обвести легко… У нас здесь Римленд — окраина..» Да дебилоид, одним словом. Эконом мышления!

Симпатизировал мне и зампотылу Рувим — округлый тороватый хитрован, дружинный казначей, куратор продскладов и столовки-триклиния. Как и Ермияга, любил он делиться познанным, внутренним опытом. Зазовет меня, якобы по срочному делу — в строфах ведомости слоги подсчитать, — усадит, отодвинет счеты и книгу чисел, и давай беседовать. Маленький, толстенький, щетинисто-выбритый, с воспаленной синевой. Как бы защечные мешочки. Умные глазки-маслины. Буколический акцент. Крупный лавочник. На обтерханных погонах пластиковый листик смоковницы — подполковник. В кабинетике у него уютно, интересно. Вон том «Происхождения аидов», страница заложена странным ножом с двумя рукоятками — это старинный нож резника, на нем выгравировано — «по аразово пузо». Вот бумаги придавлены тяжелой фигурой фафнеровского фарфора — какое-то жестокое божество, свирепое плоское лицо, семь рук, несколько глаз. Рувим вывез этого божка из командировки на Вторую Речку — говорит, нашел случайно в желтой глине. Называет его Клавдий, любит пощелкивать по голове — и тот тогда ею забавно качает. В углу на трюмо кусок лавы с Горелых Земель (Рувим там был с карающей экспедицией, штурмовал с обозом крепостцу Аразов Палец) — прозрачный гладкий ком, внутри чье-то ухо запаяно.