Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Иногда приезжали выступать ушедшие на покой Стражи — полуувядшие бойцы, ветераны 2-й Панической — старички со значками. Им ставили мягкие стулья, они переворачивали их ножками кверху, сооружали нечто вроде блиндажа и рассказывали:

— Сидишь ты себе в окопе, а на тебя прет боевой слон!..

Порой в Лазаревской появлялся, одаривал своим приходом, колченогий штабной вестовой Шнеур-Залман, тихий дурачок. Сидел, старательно записывал в тетрадку, высунув язык в чернильных кляксах. Майор Авимелех погладит его по лысоватой головке, даст ломтик сдобной питы — тот и рад. На кой ляд Шнеур-Залман, бестолковое созданье, вообще существует в мире казармы — шарада! Мы с ребятами привязывали ему к хлястику пустую жестянку и тем вносили оживление. На переменках окружали его в уголке и требовали:

— Ну-ка, разиний, перечисли нам членов пира 12-и богинь — Тания, Мания… Да знай, за каждую оплошку — щелбан!

Шнеур-Залман пытался вырваться, преглупо ухмылялся:

— Гы-ы… Уйдитя…

В Лазаревской комнате я обрел солидный духолазный опыт. Постиг ступень «учеба ради Неба». Тут резко со дна нельзя — кессонная болезнь скосит. Потихоньку надо, по лестнице: пролет — площадка, пролет — площадка… Даже под водительством замполита Авимелеха настругал компилятивный труд «Лаз зла», где доказывал, что бояться Господа — значит ненавидеть зло, а вызывающий, казалось бы, унизительные коннотации Страх Божий на самом деле — именно что мужество, прыжок-освобождение от страха и кропотливое закапывание зла. Эк закрутил, сперев! Выступил с рефератом перед товами. Посыпались вопросы:

— Аразок пробовал?

— Тьфу!..

— Да не тьфу, а слушай старших… Чо краснеешь как пион?

Или:

— Вот у вас в докладе прозвучало «Забодай их Лазарь»… Это ты, брат, загнул. Что, Лазарь — из лабиринта вылез, что ли?

— Еще скажи — из пустыни отпустили!

Я парировал по мере сил, размахивая руками. Приходилось углубляться, рассказывать товам о существовании Вселенной вне и до БВР (не верили), повествовать о Колымоскве с ее бесскрижальными нравами и ледяным свернувшимся морем, объяснять внятно этим кретиносам элементарные вещи — как жить, когда денно и нощно этакая вроде белая холодная вата с неба валит. Да не «шнег», торопыга, дружок Шнеур-Залман, а снег!

Заменяя захворавшего педикулезом Авимелеха, в парадном лапсердаке, с подшивкой боевых листков под мышкой, я смело нес слово Лазарево, проводил семинар «Подвиг Республики петь есть благороднейший труд». Внушал: когда ты стоишь поутру на плацу, на торжественном построении дружины, взявшись за руки со своими товами из живого, прекрасного Крепкого Квадрата — Четыре (пять последних букв здесь лишние) Начала, составляющих шестиугольное одно — о, неразделимость и неслиянность, прибежище и сила, городок четырех! — плечом к плечу с остальными звеньями-цветами — ах, немеркнущие Стражи, Священный союз самоохраны, множество славных ребят из железных ворот БВР — когда вы стоите, обнявшись, лицом на восток, и свечи горят по углам в перевернутых касках, и горланите: Отряд «Кол»! Дружина «Барак»! — тогда только, блажен, чувствуешь себя в счастливом состоянии дружественного сотоварищества и взаимного доброжелательства… Когда мы стоим поутру на плацу, выносят в ларцах по нутру нам мацу, Рувим раздает и хрустим на ветру… А казарменный священнослужитель-левит тем временем «тянет Лазаря»:

— Отринь стремление к чинам, каждый оставайся в том звании, в котором призван, не отставай от дел своих и от стропотного пути своего… Дружина, ша-агом марш! «Шмонаэсре» запевай!

И как грянет серафическое пение — «Давайте возрадуемся!» — про горние луга, про солнечные дали и Ближние Мельницы, что мелют медленно, но верно…

Из окна Лазаревской комнаты, когда преподаешь и задумчиво расхаживаешь, накрутив пейс на перст, видны циклопические Столбы. Они испокон стоят на холме, который зовется Порог Неба. Незыблемые, могучие, дуборавные. Какого Лазаря их воздвигли, с какой целью установлены — неведомо. История Столбов темна и непонятна, как повесть, поведанная идиотом и полная шнеура и залмана. Кто-то мне сказал, что это была ранняя дерзкая попытка — под покровом рытья канав под Столбы — свести аразов на нет. Который столб на правой стороне, тот называется Сила. Столб, что на левой стороне, — Верность. А посередине — Истина. Я застываю у окна и гляжу на них. Вокруг меня гуртом, за партами, мои задушевные друзья — многомышцые парни из «мимозы» и «померанца», «жасмина» и «гелиотропа». Кто-то из них тихушный, хихикающий в ладошку Хранитель… Который он? Устал от нас и опустил завесу… Вот бы словить! Я как-то даже в боевом листке написал открытое письмецо Хранителю «Мелодия становится цветком» — мол, не то чтобы «вылезай!», но хотя бы — «отзовись!». Пришел мешок отзывов, все разными почерками, но смысл один — «во мху я-с!» Вот такие вот друзья. Таких друзей только в колизей. Да пошли они к Храму, вместе взятые!

Сейчас я сижу на крылечке казармы и пишу в тетради своей вечной ручкой. В лето от Изхода 54-е… месяц августейший… какое-то ава по-старому, скоро Новый Год (много меда принесет) — грядет встреча Головы Его, с хреном на блюде, наотмечаемся вдосталь, не случайно на рисунках Нисима грандиозные обглоданные мослы в песках — итог празднований в дугу… Вечер тихий, ветер стих (как у нас говорят — сломался), а то дул горячим из пустыни. Шемешко заходит, уже наполовину спряталось — захлопывается Алая Книга Западного Края. Высь местами краснеет спело, как свет из-за печной заслонки. Помочиться бы на небо (вот мечты), на угли его с вечерней молитвой — прошептать «закатную». Вон Стражи-садовникеры гонят стадо аразов с работ обратно в Сад. И те и другие, что в форменках, что в робах, — одинаково животны, да и я не чище-с. Аразы зовут меня Белоухий — из-за навсегда отмороженных локаторов-лопухов. Столбы возвышаются, как утверждение истины. Нерушимые. Хорошо. Хранитель проклятый сидит в голове, не выход…»

— Иттить те десять казней в душу! — внезапно заорали за стенкой. Лежащий на кровати вздрогнул и уронил тетрадь на грудь.

— Гик… ик… гиксосы ссаные! Пастушья сыть, язви ея! Их пасут, они крепчают! — продолжали охрипло.

— Ты не прав, милый друг, — отвечали рассудительно. — Такое кислое агаданье составляет только стыд твоей голове. Сутеха в том…

— Тфилин на пятку натяну! Трожь нож!

«Выселенец с разумником схлестнулись, надравшись, — подумал лежащий лениво. — Мозгодолбы непрошибаемые, начетчики вечные, записные. Все никак не поделят, что до́лжно — резать или стричь?»

Дверь-фанерка в комнатушку скрипуче приоткрылась, и в щель кривым боком пролез дружинный вестовой, он же так называемый попыхач — штабной шнырь Шнеур-Залман. Грамотно проник, осторожно — не распахивая, упаси Лазарь, дверь настежь, а то бы грохнулся сверху предохранительный чугунок с давнишней окаменевшей кашей — и по башке убогому. В разных звеньях всякие свои ловухи и причуды встречались — вдруг наточенный зазубренный штырь из стены выскочит или дымовой пистон над ухом бабахнет. Веревку тоже еще протянут у порожка, а на тумбочке самострел приладят…

Шнеур-Залман достал из штанов жеваную бумажку с каракулями, бережно разгладил и забубнил, запинаясь:

— Младший часовой звена «розы» Иль Тишайший озаряется светом Стражи вне очереди к радости сего числа сей же час…

Он бросил бумажку на пол, пихнул ее ногой под кровать и прибавил:

— Идитя… Сад сторожитя… Шама кличут со штабу… Бегма штоб, стрелой…

Иль зевнул и потянулся:

— Ты на кого питу крошишь, подчасок? — спросил он сурово. — Ну-ка, принял строевую стойку с двойной честью!

Но Шнеур не отставал, а неуклюже принялся дергать его за ногу:

— Тишка, вставайтя! Скореича…

— Какой я тебе Тишка?! — скривился Иль. — Сперва обувняк надрай, придурня…

Загнутые желтые ногти на ногах отрастил вкривь, как у орла, — хоть по Столбам лазай! Он с презрением посмотрел на пыльные сандалики Залмана.

Штабной дурачок с радостным упрямством тянул на себя простыню:

— Идитя… Тятя сменку сменил…

«Запустить в него сапогом? — подумал Иль печально. — Гореносец колченогий, подстилка Леви-полковничья… Шалишь! Я же только что с ночной вернулся, только лишь слопал засохший завтрак и прилег почитать пред тем как почивать. Так нет — по новой в конвой… День на ветер…»

Не пойду, решил он, не моя смена, не нашего звена черед, вечный здешний бардак, проделки председалища дружины полковника Леви. Тятеобразный полковник (малость уже ку-ку) часто тасовал расписание, причем так — ездил по коридору казармы на чем-то вроде табуретки с педалями, трезвонил в звонок и метал ножичек в двери комнат: «Все цветы мне надоели, кроме…» Куда воткнется, тем и выпадало тащиться на смену. А куда денешься. Хрисдуй и не греши! Утирай слезы несчастным!