Чёт и нечёт - Лео Яковлев

— Идите к мастеру. Как он скажет…

И Ли вежливо «посылал» жалобщика.

Как-то на вечернюю смену пришел мастер по сварке Сеня: предстояла работа с ответственными узлами, и он должен был еще раз напомнить любившим все «упрощать» ребятам-монтажникам обязательные технологические требования. Для наглядности за один из узлов Сеня принялся сам.

— А ты тоже взгляни, — сказал бригадир-уголовничек и подтолкнул Ли поближе к Сене, — только стекло возьми, а то нахватаешься сварки.

Ли отмахнулся и не стал защищать глаза, ибо Солнце в Долине, на которое он привык смотреть не мигая, было ярче. К тому же вскоре его внимание привлекли движения Сени: это был какой-то таинственный и настолько изящный танец рук, что вся окружающая обстановка казалась нелепой и неуместной. Когда Сеня закончил узел, все осмотрели остывающие швы: они были ровными, будто их обрабатывали на станке.

Потом Ли с Сеней и бригадиром сидели над каналом, уходившим у них из-под ног в розовую закатную мглу безбрежного моря. Бригадир смотрел на Сеню, как на ребенка, и говорил, обращаясь к Ли:

— Ты заметил, какие у него руки? — и он взял тонкую руку Сени в свою ладонь.

Ли посмотрел и изумился красоте и разнообразию Божьего творения: обе руки — у Сени и у бригадира — были очень красивы, но по-разному, хотя и в руке Сени чувствовалась сила.

— Сеня у нас скрипач, — с почтением сказал бригадир. — Ездил он в Ростов поступать в консерваторию. Говорил я ему: не расстраивай себя, не примут тебя — у тебя ведь даже пятки жидовские.

— Ну, ты, перестань издеваться, — сказал Ли.

— Сеня знает, что я — любя, а ты тут при чем? — спросил бригадир.

— Я тоже еврей.

— Не морочь яйца, какой с тебя еврей. Ты что-нибудь можешь делать, как умеют евреи? Ни имени у тебя, ни рожи, чучмек какой-то, одним словом.

Ли не стал спорить и доказывать — вечер был слишком хорош для этого, и попросил:

— Сеня, возьми с собой скрипку!

Сеня взглянул на Ли, чтобы отшить, но обращенные к нему глаза были открыты, и Сеня, натолкнувшись на их взгляд, тихо сказал:

— Возьму.

И опять был теплый вечер и розовая мгла над морем, и опять они втроем сидели над каналом, и у Сени была скрипка. То ли его руки стали частью этой скрипки, то ли скрипка стала частью этих красивых рук, исполнявших свой волшебный танец, и Песнь песней, давно уже прозвучавшая и снова рожденная этим танцем, уходила в глубины темнеющего чистого неба, один край которого был еще светел, а на другом уже сияла вечерняя звезда. И оттуда с небес пришли к Ли удивительные слова:

«Он давно уже оставил флейту и играет теперь только на скрипке. Из-под смычка у него льются такие жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!»

«Вот такими пришли они и к Тому, кто записал их впервые», — подумал Ли. И вдруг явственно услышал:

— Ваххх!

Ли вернулся на Землю и увидел, что бригадир смущенно вытирает слезы.

— Я тех гадов в консерватории, что отшили Сеню, задушил бы своими руками, — и он показал, как бы он это сделал.

Ли посмотрел на его руки и, — вспомнив, как он хотел вызвать кран, чтобы убрать с прохода полутонную стальную балку, а бригадир, сказав «не надо», стал над балкой у ее центра тяжести и, приподняв этими руками ее над землей, перенес на несколько метров в сторону, — даже немного пожалел «тех гадов».

«Если будет на то воля Хранителей моей Судьбы, я или кто-то другой, мне подобный, сделает это нежнее, возмездие же в любом случае неотвратимо», — подумал Ли.

Работа обычно заканчивалась с наступлением темноты. Ли шел прямо на морской берег, где и находил своих приятелей-студентов. Там в густой тьме, временами разрываемой красным светом изливающегося вдали на «Азовстали» шлака, они барахтались на мелководье в набегающих пенящихся волнах. Ли вспоминал набеги на купающихся девочек в Туркестане и тоже иногда давал волю рукам. Ничего нового руки его не находили. Недаром один из старинных туркестанских мудрецов сказал, что много тайн скрыто у женщины под одеждой, но если ее раздеть, то увидишь мать своей матери. Но и в сотый раз тронуть вечно молодое женское тело было приятно, и эти прикосновения волновали кровь. Там, в ночи, руки Ли сами выбрали ему подругу — юную москвичку, также оказавшуюся здесь на практике, и, рассмотрев ее при свете дня, Ли решил, что его руки знают в этом деле толк.

Но даже приятные явления имеют свои отрицательные стороны, и теперь Ли нужно было думать, как развлечь избранницу своих рук. Подруга оказалась нетребовательной. Танцы, занятие для Ли совершенно неприемлемое, ее интересовали мало. Посещения кинотеатров были ему не в тягость, а разговоры о книгах даже тешили душу. В ласках Ли был сдержан и очень скромен, стараясь, чтобы ни в поцелуе, ни в движении рук (морские вольности не в счет) не обнаружилась его опытность, поскольку не был уверен, нужны ли ему «серьезные отношения».

В своих пеших странствиях по морскому берегу и по городу они набрели как-то на афишу, извещавшую о том, что в Мариуполь с гастролями прибывает Вольф Мессинг со своими «психоаналитическими опытами», и подруга стала уговаривать Ли пойти посмотреть эти фокусы. О Мессинге тогда рассказывали чудеса, но никто толком не знал ни его возможностей, ни правды его жизни. Слышал о нем и Ли: как-то несколько лет назад к тете Манечке приехала в гости ее любимая Танечка, Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, и когда за обедом Ли сидел рядом с нею, Танечке почему-то показалось, что Ли читает ее мысли. Она вспомнила, как на каком-то неофициальном артистическом «приеме» «вот так же рядом с нею сидел Вольф Мессинг и вел с нею беседу», причем она «только думала, а говорил он, отвечая на ее мысли». Ли, естественно, никаких мыслей своих соседей по столу угадывать не пытался и воспринял Танечкино предположение о его ясновидении лишь как повод для светской беседы о Мессинге. А в Москве тогда рассказывали и байку о том, что однажды Мессинг зашел в кабинет Хозяина, пройдя через все кремлевские посты охраны, и каждый охранник был убежден, что это — не кто иной, как «лично товарищ Сталин»… Воспоминания эти промелькнули в памяти Ли, но делиться ими со своей подругой он не стал, и охоты видеть Мессинга у него не появилось. Фокусников он не любил. Но подруга не унималась. Ей удалось сколотить компанию из их ближайшего окружения, и Ли ничего не оставалось, как пойти.

Встреча с Мессингом Ли не волновала, и он спокойно выслушал двадцатиминутное вступление, в коем благообразная дама наперед объяснила «все, что вы сейчас увидите», с «позиций» марксизма, ленинизма, материализма, «Анти-Дюринга», антиэмпириокритицизма, ссылаясь на Сеченова и Павлова с его условно-собачьими рефлексами и даже на «мичуринское учение». Но когда на сцене появился сам Вольф Мессинг, Ли сразу почувствовал, что ни марксизмом, ни иными разновидностями идеологического шарлатанства тут даже не пахнет, и стал с интересом наблюдать происходящее.