Чёт и нечёт - Лео Яковлев

— И кто же, по вашему мнению, дядя, был более на месте как правитель империи — Ленин или Сталин? — спросил Ли.

— Безусловно, Сталин, — не задумываясь ответил дядюшка, — а тот, другой — он был игрок, удачливый, ничего не скажешь, но игрок, а игрок не должен править страной! Сталин — второй царь-работник, жестокий державник, девиз коего «Не пожалею ни единой жизни ради жизни моей системы». А Сталин конца 40-х и начала 50-х — это уже умирающий Сталин, психически больной человек. Уже давно не было врагов внутри его системы, а он дня не мог прожить без «охоты на ведьм». Но уже в нем самом наконец победил демон Зла, задолго до того поселившийся в этой страшной душе.

Оба они, и Ли, и дядюшка, вели эту беседу спокойно, без всяких эмоций, будто и не было недавних событий, связанных с почившим в бозе тираном. Дядюшка, еще в молодости потерявший (как ему казалось!) веру в Бога, в «фантастику церкви» и мистику, теперь со спокойной уверенностью говорил о погибели сталинской «души». И Ли подумал, что при всей непохожести его и дядюшки, при всем различии их судеб, каким-то общим предком в их генах закодировано спасительное правило: «держись стороны Добра».

И Ли застыл, чтобы не порвать неожиданно появившуюся хрупкую связь между их сознаниями, позволявшую им вспомнить прошлое вместе. Вот песчаные отмели на солнечном берегу бескрайнего моря. Маленький мальчик попал в яму с песком-плывуном и начинает погружаться в нее.

— Лиза! — зовет он на помощь в страхе, и Ли ощущает этот страх.

Подбегает высокая стройная девочка и за руку вытаскивает его на твердь. «Боже мой! Это же бабушка Лиз!» — думает Ли, пытаясь запечатлеть облик девочки, но она исчезла, и Ли увидел и узнал Греческую, одесское родовое гнездо Кранцев; дядюшкой — молодым и ловким — взбежал на второй этаж, знакомая дверь с изящной медной ручкой, украшенной металлическими кружевами, а за большим столом в столовой незнакомые лица, но Ли знает некоторых из них — здесь его дед, уже немного постаревший по сравнению с его обликом на фотографии, сделанной в Германии в его студенческие годы и сохранившейся у Ли, рядом совсем еще молодая бабушка Лиз. Напротив нее сидит профессор Успенский, и разговор о нем: через несколько дней он отбывает в Турцию, где должен организовать археологический институт.

Потом пошли картины неизвестных Ли городов: Варшавы, Парижа, Женевы, Лондона, Милана, и в них рядом с уже солидным бородатым дядюшкой милая светлая женщина. Это тетушка Леля — сердцем постигает Ли. Мелькают лица, знакомые по портретам: Короленко и Михайловский, Куприн и Бунин, Горький и Репин, Чуковский и Качалов, Рерих и Грабарь, Плеханов и Вернадский, Дживелегов и многие другие — весь круг дядюшкиных знакомых, весь его мир, весь круг его общения на рубеже веков и в первых десятилетиях двадцатого века.

Снова странствия: пейзажи Финляндии, Эстонии, Швеции, уютные, созданные для жизни города, университетский парк в старом Юрьеве, красивые люди, незаслуженно забытые имена. Зимний дворец, открывший ему свои двери после Февральской революции, когда Т. выполнял поручения Временного правительства, а потом — затемнение в его странствиях во Времени до середины двадцатых и опять Париж, опять прекрасная Франция… И снова затемнение — это уже начато тридцатых. Тюрьма и ссылка, предательство учеников… Заступничество Ромена Роллана и Эдуарда Эррио…

Первая встреча со Сталиным…

И дядюшка открыл глаза.

— Был ли я уверен в своей безопасности после своего знакомства с ним? — спросил он сам себя, как бы подводя итоги своим видениям. — Пожалуй, не был ни минуты… Но мне уже было все равно. Основная часть жизни прожита, думал я, почему бы не рискнуть… И как же мне, историку, было отказываться от этой «дружбы»? Вот и попал в самую гущу исторических событий, в самое пекло…

Он задумался, а потом продолжил:

— Сколько раз меня «хоронили» за эти последние двадцать лет: и в 37-м, и в 40-м, когда они тут снюхались с немцами, поделили с Гитлером Польшу. Уцелевшие старые патриоты, даже такой космист, как Вернадский, аплодировали «вождю». Мне передавали его соболезнования тому, что я «пересолил» в своих антифашистских выступлениях незадолго до этой случки. Но через несколько дней после приезда Риббентропа Сталин пригласил меня и Потемкина по издательским делам и, после разговора о делах, задержал меня, сказав: «Не огорчайтесь. Вы не промахнулись. Просто выстрел был немного преждевременным». А после войны маршал Толбухин, принимая меня в Тбилиси, между прочим сказал, что дьявольская интуиция Гитлера спутала карты и что, опоздай бесноватый на пару дней, все с самого начала могло быть иначе… Но более всего я благодарен Богу за то, что он не наградил меня судьбой Иосифа Флавия: не заставил меня быть рядом с палачами, добивающими мой бедный народ, перед которым я и без того виноват. Вовремя все-таки прибрал Хозяина Господь, везет джюсам…

— Вы думаете, Господь спас евреев? — спросил Ли.

— Ну, факт налицо, — ответил дядюшка. — А может быть, спас весь мир — от нашей водородной бомбы. Страшно подумать: она уже была в руках безумца!..

Ли только улыбнулся, молча радуясь совпадению дядюшкиных рассуждений с результатами его собственного «исследования». В то же время он был увлечен раскрывшейся перед ним причудливой судьбой дядюшки, с его надеждами, победами, разочарованиями, и, вероятно, поэтому не обратил должного внимания на слова о том, что в 41-м Гитлера спасла интуиция. А когда вспомнил их, то попросить рассказать подробнее, что тогда имелось в виду, было уже некого.

Этот предпоследний день с дядюшкой был для Ли просто нескончаемым. В середине дня у ворот дачи послышался шум автомашин.

— Приехали! — сказал дядюшка и добавил: — Ах, да, ты не знаешь! Пока ты был в столице, тут побывали гонцы из Академии, сообщившие, что в Москве находится группа историков из Нидерландов; им показали, что могли, но они никак не хотят уезжать домой, не повидавшись «с великим Т.». Я, как понимаешь, не в форме для официальных визитов, и договорились, что их завезут на часок-другой сюда. Так что пошли знакомиться и обедать!

Историков было четверо. И еще сопровождающий из Академии и переводчик со стальными глазами бойца невидимого фронта, хотя «во всех инстанциях» было известно, что никакие переводчики в этом доме не требуются.

Дядюшка сразу предложил отобедать и за столом поговорить о том, что интересует гостей. Потом последовали представления домашних, и все направились в столовую. Избежавший процедуры представления, Ли за столом оказался рядом с японцем и сразу почувствовал его контактность. Передавая ему салфетку, он встретил его взгляд и усмехнулся: он увидел еще более узкие и глубокие щелки, чем у него самого. Японец улыбнулся тоже и ответил, не раскрывая рта: