Путешествие в Россию - Теофиль Готье

Волга. От Твери до Нижнего Новгорода

После долгого пребывания в России я с некоторым трудом привыкал к парижской жизни, часто возвращаясь мыслью к берегам Невы и куполам Василия Блаженного. В империи царей мне довелось бывать только зимой, и я мечтал поехать туда летом, чтобы увидеть ее в свечении долгих летних дней, когда солнце садится всего на несколько минут. Я знал Санкт-Петербург, Москву, но мне еще неведом был Нижний Новгород. А можно ли жить, не повидав Нижнего Новгорода?

Как это бывает? Названия некоторых городов неотвратимо занимают наше воображение и годами, словно таинственная мелодия, звучат в ушах, как однажды заученная музыкальная фраза, от которой невозможно отделаться. Такое странное наваждение известно всем, кого внезапно и мгновенно созревшее решение неотступно гонит к экзотическим местам из границ родной земли. Вы работаете, читаете, развлекаетесь или переживаете горестные минуты, а демон путешествий все нашептывает вам слова заклинаний, и вот, наконец, вы уступаете соблазну. Самое мудрое — по возможности меньше сопротивляться искушению, дабы быстрее от него избавиться. Как только внутренне вы решились, ни о чем больше не беспокойтесь. Положитесь на духа, вселившего в вас мечту. Под его колдовским воздействием устраняются препятствия, развязываются узлы и вам все разрешается. Деньги, которых обычно нет на самую добропорядочную и законную необходимость, радостно приплывают сами собой с готовностью послужить вам поддержкой; паспорт разукрашивается гербовыми марками в дипломатических миссиях и посольствах, ваше белье само укладывается в чемоданы, и вы неожиданно обнаруживаете, что располагаете как раз дюжиной новых сорочек, черной фрачной парой и пальто на случай любой непогоды.

Нижний Новгород уже давно вызывал во мне такое непреодолимое влечение. Никакая мелодия так сладко не отдавалась в моих ушах, как это далекое и неопределенное название. Я повторял его, словно молитву, почти не отдавая себе в этом отчета, и с чувством несказанного удовольствия высматривал город на картах. Начертание его названия нравилось мне, как красивая вязь арабески. Близость букв «и» и «ж», аллитерация конечного «й», три точки, стоящие над словами, точно ноты, на которых делается акцент, очаровывали меня, как мальчишек очаровывает все загадочное. Буквы «в» и «г» второго слова также волновали меня, но в окончании «од» заключалось нечто повелительное, решающее и завершающее, чему не было никакой возможности сопротивляться. После нескольких месяцев борьбы я вынужден был отправиться в путешествие.

Серьезным благовидным предлогом была необходимость пополнить знания для завершения большой работы о сокровищах русского искусства. Над ней я трудился многие годы, и однажды она уже привела меня, не вызывая особенного удивления со стороны рассудительных людей, в этот своеобразный, единственный в своем роде город — Москву, представший тогда предо мною в зимнем уборе: в серебряной диадеме и накинутой на плечи белоснежной горностаевой шубе. Итак, три четверти пути оказалось позади. Демон путешествий все устроил как нельзя лучше. Дабы ничто меня не задержало, он отправил за границу или далеко вглубь страны людей, повидать которых меня обязывал долг. Таким образом, не было никаких препятствий, и никакие задержки и угрызения совести не мешали мне осуществить мечту. В Москве я наскоро собрал материал: во время осмотра Кремля название «Нижний Новгород», начертанное рукой искусителя, сияло причудливыми, увитыми цветами славянскими буквами на сияющем дне золотых и серебряных сосудов, на иконостасах.

Если выбирать самый простой и короткий путь от Москвы, то нужно было проехать до Владимира по железной дороге и в почтовой карете до Нижнего, но опасение не найти лошадей, так как в это время проходила знаменитая Нижегородская ярмарка, на которую из разных стран собиралось 300 или 400 тысяч человек, заставило меня избрать дорогу, которой крайне редко пользуются в настоящее время. Англо-американская поговорка «Time is money»[178] не в моем вкусе, и я не из тех туристов, что спешат прибыть на место. Меня больше всего интересует путешествие само по себе.

В противовес буржуазной рассудительности я начал с того, что поехал в другую сторону, до Твери, а затем намеревался путешествовать по Волге почти от самых ее истоков — довериться ее спокойному течению, медленно приближавшему меня к желанной цели. Наверное, вы удивляетесь столь малой поспешности, с коей я претворял в жизнь заветную мечту. Но, зная, что непременно увижу Нижний, я уже не спешил. Кроме того, человек вообще боится исполнения своих желаний, и это опасение, конечно, подсознательно мучило меня и умаляло пыл. А вдруг город моей мечты исчезнет от дыхания действительности, рассеется, как облака, которые, образуя на горизонте купола, башни, некрополи, уже от легкого порыва ветра меняют очертания или сметаются вовсе?

Слишком послушная девизу железных дорог: linea recta brevissima[179], прямая, как струна, железнодорожная линия Санкт-Петербург — Москва оставляет в стороне Тверь, поэтому я поехал туда на быстрых дрожках. Дрожки в России никогда не подводят путешественников и, словно из-под земли, возникают по первому зову.

Постоялый двор, где я остановился, был размером с дворец — он мог бы послужить караван-сараем дляцелого мигрирующего племени. Слуги в черном с белыми галстуками приняли меня и с английской серьезностью проводили в огромную комнату, в которой парижский архитектор без труда разместил бы целую квартиру. Я шел по коридору, длиною своею напоминавшему монашеские кулуары Эскориала[180]. В столовой свободно можно было устраивать прием на тысячу человек. За обедом в нише окна, где стоял мой стол, я прочел на уголке салфетки гиперболическую, сказочную цифру «три тысячи двести»! Не считая меня и нескольких военных в соседней нише, из которой, нарушая тишину, неслись смешки, взрывы разговора и бряцание сабель, постоялый двор мог показаться совершенно пустым. Большие собаки с тем же скучающим видом, что и в Экс-ла-Шапели[181], о чем говорит Генрих Гейне, меланхолично прогуливались меж столов, как по улице, в ожидании, что им бросят кость или приласкают. Из далеких кухонь приходили изможденные служители и со вздохом роняли на скатерть наполовину остывшие блюда.

С балкона моей комнаты была видна главная площадь Твери, откуда звездой расходились лучи улиц. В одном углу виднелась яркая вывеска балагана бродячих артистов. Оттуда доносилась резкая, пронзительная музыка, перед которой зеваки не в силах устоять в России, так же как и в любой другой стране. Вдали, над городом, на фоне неба прямо перед моими глазами вырисовывался церковный купол и луковицеобразные маковки с золотыми крестами и цепями. По обе стороны от церкви выстроились фасады красивых домов, проносились запряженные породистыми лошадьми мастерски слаженные дрожки, экипажи стояли на площади, а мужики, еще одетые в тулупы, устраивались поспать на нижних ступенях лестниц.