Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер - Андрей Константинов

Ну а Мастера исподволь ткнули носом в строчки из его же аттестационной характеристики: «…в сложной обстановке действует уверенно, однако склонен к авантюризму, вплоть до позёрства».

Кстати, в Москве, на Полежаевке, донесения исламабадской резидентуры главному агентурному начальнику, тому самому, похожему на академика, приносил в специальной папке новый сотрудник центрального аппарата — подтянутый, аккуратный и исполнительный майор Самарин. У этого офицера были отличные перспективы.

Однажды генерал, готовивший доклад Ивашутину, просматривая бумаги, спросил как бы рассеянно:

— А сам-то… Как мыслишь?

Самарин практически ничего не знал об операции «Виола» (тем более имени «исполнителя»), но позицию занял твердую, офицерскую:

— Командованию, конечно, виднее… Но если со стороны — понятно, что посольские спешат… Тут, пожалуй, слишком.

Генерал одобрительно хмыкнул, и Слава понял, что угадал общее настроение начальника. «Академик» протёр очки и позволил себе снизойти до неслужебного вопроса подчиненному:

— Ольга-то как? Не родила ещё?

— Никак нет, товарищ генерал. Ждём наследника.

— Ну дай Бог, как говорится. Она у тебя настоящая офицерская жена — сразу после свадьбы уже и наследника ждёте. Знаю… Всё чётко. Впрочем, ей есть в кого… Береги её.

— Так точно, товарищ генерал, спасибо!

Генерал, знавший Ольгу с детства, был искренне рад за зятя старого друга. «Академик» знал очень много секретов и настоящих «всемирно-исторических» тайн. Но он не знал (да и никто не знал), что «настоящая офицерская жена» несколько… не уверена в предстоящем отцовстве именно Славы Самарина…

Что касается Профи, то он-то как раз склонен был поддержать Мастера, но Москву, как известно, не перешибёшь…

Иванников вообще чувствовал, что на Полежаевке как-то изменилось отношение к «Виоле». Нет, там про операцию, конечно же, не забыли. Но пришёл к власти Горбачёв, наступили новые времена… Они резко так наступили, выпукло. И операция «Виола» плавно перестала вдруг быть приоритетной. Профи это почувствовал первым. То его три месяца подряд Ивашутин постоянно и дотошно заслушивал по «Виоле» (как будто других проблем у начальника разведки воюющей армии нет и не предвидится), а тут вдруг разом переключился на «текущие реализации» да на «неоправданные потери».

При последнем докладе Ивашутин о «Виоле» даже не спросил, а когда Профи сам заговорил об этом, хозяин «Полежаевки» перебил генерала:

— Скоро политическое решение состоится. Вот-вот. Будем готовить вывод из Афганистана. Задержались мы там… А как с консервацией? А как с забазированием? Необходимо всячески поддержать полковника Силагадзе![110] Вот о чём, Виктор Прохорович, вам следует в первую очередь думать. Об этом и о том, что в Пакистан массово арабские наёмники прибывают…

Что мог на это ответить Иванников? К тому же ведь прямо-то никто и не говорил, что «мероприятие по шифру „Виола“ отменяется». Но вот отзыв из Афганистана «профессора» Челышева — главного разработчика операции, следовательно, её главного куратора, — означал больше, чем просто перенацеливание его на новое направление.

…Конечно же, капитан Глинский ничего этого не знал. Он знал другое: Гафар пусть и не «элегантно и легко», пусть с очень большими огрехами, но передал сигнал. Значит, Родина в курсе. А если в курсе, она найдет способ послать обратную весточку — о том, что сигнал получен и принят. Капитан Глинский ждал и надеялся…

«Ну где же ты, Родина?..»

Часть V

БОЙ

1

Временами Глинскому казалось, что он сходит с ума. Раньше он сознательно, просто через «не могу» запрещал себе думать о доме, о родных и близких, о своих женщинах, наконец. А вот после возвращения Абдуллы сил на запрет уже не осталось. И словно плотину прорвало: Борис просто грезил воспоминаниями и наяву, и во сне. Сны снились каждую ночь, и Глинский уже не понимал, что отбирает у него больше нервов и сил — давний кошмар с зеленоглазым «англичанином» или сны про Москву, где он разговаривал с мамой и со своими женщинами…

Однажды Борису приснился их дачный дом: будто бы мать готовится к какому-то большому застолью, а в подручных у неё — Ольга, Виола и Людмила. И главное, все такие деловые и спокойные — будто всю жизнь на одной кухне вертелись. А отец в кресле-качалке какой-то справочник листает, на женщин никакого внимания не обращает, словно не видит ничего странного и нового в том, что они все вместе по хозяйству хлопочут. Глинский попытался окликнуть их всех по очереди, но не слышат они его. И не видят — отец читать продолжает, женщины салаты да тарелки расставляют. Мирная вроде бы картинка и люди родные, а на Бориса вдруг словно потусторонним холодом дохнуло…

Глинский вынырнул из сновидения с протяжным стоном и долго не мог отдышаться — будто кто-то гнался за ним. Борис потёр ладонями левую часть груди, пытаясь успокоить разошедшееся сердце…

В предрассветном полумраке он заметил, что Абдулла не спит — скорчился на грязном матрасе в углу, съёжился весь и смотрит затравленно.

Глинский вздохнул, подумав, что разбудил мальчишку своими стонами. Это если он вообще спал.

— Ничего-ничего… Не бойся… Всё будет хорошо… Скоро будет… Мне просто приснилось что-то. Ты спи…

Абдулла в ответ промычал что-то невнятное, продолжая смотреть на Бориса. Он отвёл взгляд и снова вздохнул. Раньше, до побега, он мог бы приобнять мальчишку, погладить его по голове… Теперь же Абдулла от любого прикосновения, даже самого легкого, аж сжимался весь, начинал головой трясти и мычать… Честно говоря, Глинский так и не понял, почему «духи» не прикончили Абдуллу. Может, пакистанцы запретили? Точнее, местные американцы. Они же не знали, что пареньку язык вырвут, вот и планировали, возможно, повторный допрос. А может, и сами моджахеды берегли пацана к финальному во всех смыслах матчу по «бузкаши»? Абдулла ведь идеально подходил на роль «жертвенной овцы».

А вдруг Гафар его всё же выдал? Вдруг всё, что последовало дальше, — это лишь растянутая по времени «духовская», да нет, не «духовская», а цэрэушная проверка? Для установления факта проведения советской разведывательной акции в нейтральном Пакистане…

Глинский закрыл глаза. Ему казалось, что он сходит с ума.

После побега Абдуллы отношение охраны к нему изменилось. И не то чтобы его в открытую «назначили виновным», но… Как-то больше напряжения стало. И машины он ремонтировал практически при неотступной охране. И Азизулла постоянно стеком своим больно тыкал. А если не тыкал, то просто бил по голове.

Пленные, как собаки, почуяли что-то и инстинктивно стали как-то отходить от Мастери. Поняли, видно, что за побег Абдуллы рано или поздно «завиноватят» Абдулрахмана…

Утром, улучив момент, к Борису подошел Абдул Хак. Подполковник в последнее время постоянно демонстрировал Мастери доверие, особенно после совместной молитвы за упокой души неудачливого беглеца Наваза, а также его сокамерников Асафа и Фаизахмада.

Борис также чуть-чуть приоткрылся Абдул Хаку, продемонстрировав знание дари, слишком, пожалуй, хорошее для водителя, пусть даже и водителя из геологической партии.

Вот и в этот раз они разговаривали на таджикском, правда, полушепотом.

Подполковник быстро оглянулся и сказал, глядя Борису в глаза:

— Товарищ Абдулрахман, у вас мало времени…

— Почему?

— Один охранник, мой земляк, говорит, Азизулла очень на вас злой. Хочет менять надсмотрщика, а здесь надсмотрщика меняют всегда одинаково: новый появляется, когда старый уже мёртвый.

Глинский устало потёр лоб рукой:

— Это я понимаю… Что делать-то? Бежать? Так вот — Наваз пытался… Помощи просить? Как и у кого? Телефона нет, домой не позвонить.

Абдул Хак помолчал, а потом сказал, чуть отвернувшись:

— Здесь есть рация…

— Что?

— Здесь есть рация.

— Откуда ты знаешь?

Подполковник усмехнулся, испытующе посмотрел на Глинского и ответил:

— Больше года назад… Здесь в плену был один майор-связист. Халькист, из низших дехкан. Таджик, конечно. Он тоже был надсмотрщиком. Недолго.

— Почему?

— Потому что он пытался выйти в эфир. Хотел рассказать, где мы находимся, просить помощи…

— И что дальше?

— Его поймали. И перед всем лагерем убили дандой.

Глинский инстинктивно поёжился. Он очень хорошо знал, что такое данда — увесистая дубинка, обернутая войлоком. Такие дубинки у «духов» всегда под рукой. Данда легко превращала человеческое тело в бесформенную кровавую котлету.

Абдул Хак продолжил:

— Он перед казнью сказал, что родина его — Ленинград.

— Почему?

— Наверное, из уважения… Так и сказал: «Город Великой Октябрьской социалистической революции…» Договорить до конца ему не дали… Майор Каратулла рукой махнул и… Тело полтора месяц не забирал. Американцы видели. Ничего не сказали. Забыли тогда про свою «антисанитарию» и чистоту.