Дары и анафемы. Что христианство принесло в мир? (5-е изд., перераб. и доп.) - Андрей Вячеславович Кураев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не знаю, насколько реалистичен такой поворот событий в нашей таинственной политике. Но в нашей религии Откровения все обстоит именно так. Мы — подсудимые. Но подсудимые странные — каждому из нас дано право самому составить список тех законов, по которым нас будут судить. Ибо — «каким судом судите, таким и будете судимы». Если я при виде чьего-то греха скажу: «Вот это он напрасно… Но ведь и он — человек…»[428] — то и тот приговор, который я однажды услышу над своей головой, может оказаться не уничтожающим.
Ведь если я кого-то осуждал за его поступок, показавшийся мне недостойным, значит, я знал, что это грех. «Смотри, — скажет мне мой Судия, — раз ты осуждал, значит, ты был осведомлен, что так поступать нельзя. Более того — ты не просто был осведомлен об этом, но ты искренне принял эту заповедь как критерий для оценки человеческих поступков. Но отчего же сам ты затем так небрежно растоптал эту заповедь?»
Как видим, православное понимание заповеди «не суди» близко к кантовскому «категорическому императиву»: прежде чем что-то сделать или решить, представь, что мотив твоего поступка вдруг станет всеобщим законом для всей вселенной, и все и всегда будут руководствоваться им. В том числе и в отношениях с тобой…
Не осуждай других — не будешь сам осужден. От меня зависит, как Бог отнесется к моим грехам. Есть у меня грехи? Да. Но есть и надежда. На что? На то, что Бог сможет оторвать от меня мои грехи, выбросить их на помойку, но для меня самого открыть иной путь, чем для моих греховных дел. Я надеюсь, что Бог сможет растождествить меня и мои поступки. Перед Богом я скажу: «Да, Господи, были у меня грехи, но мои грехи — это не весь я!»; «Грехи — грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу!»[429]
Но если я хочу, чтобы Бог так поступил со мной, то и я должен так же поступать с другими[430]. Христианский призыв к неосуждению есть в конце концов способ самосохранения, заботы о собственном выживании и оправдании. Ведь что такое неосуждение: «Порицать — значит сказать о таком-то: такой-то солгал… А осуждать — значит сказать: такой-то лгун… Ибо это осуждение самого расположения души его, произнесение приговора о всей его жизни. А грех осуждения столько тяжелее всякого другого греха, что сам Христос грех ближнего уподобил сучку, а осуждение — бревну»[431]. Вот так и на суде мы хотим от Бога той же тонкости в различениях: «Да, я лгал — но я не лжец; да, я соблудил, но я не блудник; да, я лукавил, но я — Твой сын, Господи, Твое создание, Твой образ… Сними с этого образа копоть, но не сжигай его весь!»
И Бог готов это сделать. Он готов переступать требования «справедливости» и не взирать на наши грехи. Справедливости требует диавол: мол, раз этот человек грешил и служил мне, то Ты навсегда должен оставить его мне[432]. Но Бог Евангелия выше справедливости. И потому, по слову преп. Максима Исповедника, «Смерть Христа — суд над судом» (Вопросоответ к Фалассию, 43).
В одном из слов св. Амфилохия Иконийского есть повествование о том, как диавол удивляется милосердию Божию: зачем Ты принимаешь покаяние человека, который уже много раз каялся в своем грехе, а потом все равно возвращался к нему? И Господь отвечает: но ты же ведь принимаешь каждый раз к себе на служение этого человека после каждого его нового греха. Так почему же Я не могу считать его Своим рабом после его очередного покаяния?
Итак, на Суде мы предстанем пред Тем, чье имя — Любовь. Суд — встреча со Христом.
Собственно, Страшный, всеобщий, последний, окончательный Суд менее страшен, чем тот, который происходит с каждым сразу после его кончины… Может ли человек, оправданный на частном суде, быть осужденным на Страшном? Нет. А может ли человек, осужденный на частном суде, быть оправдан на Страшном? Да, ибо на этой надежде и основываются церковные молитвы за усопших грешников. Но это означает, что Страшный Суд — это своего рода «апелляционная» инстанция. У нас есть шанс быть спасенными там, где мы не можем быть оправданными. Ибо на частном суде мы выступаем как частные лица, а на вселенском суде — как частички вселенской Церкви, частички Тела Христова. Тело Христа предстанет пред Своим Главой.
Брат св. Василия Великого, св. Григорий Нисский обратил внимание на странное апостольское слово: «Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему» (1 Кор. 15, 28). Неужели Христос не покорен Отцу? Это и в принципе немыслимо, и еще более усугубляет смущение употребленное апостолом будущее время! Ответ св. Григория обращает нас к самой сути церковной мистики (мистагогии): Тело Христово в Писании — это и тело, рожденное Марией, распятое Пилатом и воскресшее. Это и исполнение Чаши Тайной Вечери. А еще это — мы с вами, сама Церковь. А мы — люди «пестрой» жизни. Частично мы в Царстве Отца, частично (ох, как это мягко и вежливо) — в мире греха. Мы и Христовы, и антихристовы временами и слоями своей жизни. Поэтому через нас и из-за нас Христос не вполне Божий. «Если бы все мы были Христовы; и Христос был бы Божий, и был бы покорившимся. А если мы еще не Христовы, то не Божий еще и Христос, болезнующий о (в) нас. Итак, когда все будем Христовы, тогда и Христос будет Божий»[433].
Вот на это наше непсихологическое, странное, мистическое тождество со Христом и направлена наша последняя (эсхатологическая) надежда.
Поэтому и дерзаем мы молиться за усопших, ибо в свои молитвы мы вкладываем вот какую мысль и надежду: «Господи, может быть, сейчас этот человек не достоин войти в Твое Царство, но ведь он, Господи, не только автор своих мерзких дел; он еще и частица Твоего Тела, он частица твоего создания! А потому, Господи, не уничтожай творение рук Твоих. Своею чистотою, Своею полнотою, святостью Твоего Христа восполни то, чего не доставало человеку в этой его жизни!»[434]
И, конечно, такая наша молитва не только об усопших (то
